Глава 2
Джон Дикон поднял голову и увидел океан. Он прошел около пяти миль вдоль скалистой гряды, прислушиваясь к шуму прибоя. Вскоре, однако, он перестал его замечать, и рев океана сделался спутником его мыслей, действуя на него успокаивающе, хотя сам Джон этого и не сознавал. Солнце палило нещадно, но у берега прохладный ветерок смягчал жару. Шипели буруны, занимающие небольшую бухту, куда он сейчас направлялся. Оступившись, он скатился вниз по тропинке, которая спускалась вдоль почти отвесного утеса к маленькому – не больше пятидесяти футов – серповидному пляжу. Погруженный в размышления, Джон машинально прошел в дальний конец песчаной косы, к камню, на котором любил отдыхать. Джон просидел там более получаса, опустив глаза долу и предаваясь безрадостным думам. Наконец он поднял глаза и взглянул на океан – спокойно, как человек, знающий его коварную силу, но не имеющий причин ее бояться.
«Минул год с тех пор, как мы были здесь с Мэгги», – подумал он. Дикон знал, что воспоминания причинят ему боль, но не стал им противиться. Целый год... Помнится, день был такой же жаркий, как сегодня. Они захватили с собой все для пикника: колбасу, сыр, салат, вино и даже клетчатую скатерть, без которой Мэгги не мыслила настоящего пикника. Они ели, спали, купались. Стемнело, но уходить не хотелось. Ночь была теплая, с моря дул ласковый бриз, даже песок и галька еще хранили дневное тепло. Джон и Мэгги слушали прибой, негромко разговаривали, занимались любовью и наблюдали восход солнца. Все было именно так. И ничего кроме. Это было потрясающе. И не надо делать вид, что ты можешь вернуть прошлое, – это не в твоей власти.
Подобно атлету, готовящемуся взять вес на пределе возможного, Джон заставлял себя думать о том, что хотел бы забыть. На следующий день после пикника он уехал в Лондон. Мэгги отвезла его на станцию. «Стоит чудная погода, – сказала она. – Я буду в Лондоне дня через три, максимум – через четыре».
Джон отдал бы все на свете за то, чтобы остаться с ней, но лондонские преступники не считались с погодой: они воровали и насиловали, мошенничали и грабили ежедневно, подобно тому, как рабочие каждое утро вставали к своим станкам. У каждого своя работа. Работа Дикона заключалась в том, чтобы предотвращать преступления или по крайней мере ловить виновников. Пока они с Мэгги слушали плеск волн и нежно раздевали друг друга, четверо мерзавцев проникли в склад возле лондонских доков, где хранились золотые и серебряные слитки, и похитили ценностей на полмиллиона фунтов. Было совершенно непонятно, как им это удалось: склад был оборудован сенсорными датчиками, которые не пропустили бы даже муху. Неудивительно, что коллеги Дикона пришли к выводу, что тут не обошлось без помощи кого-то из работников склада, однако дальше предположений дело не пошло. Двоих спецназовцев, патрулировавших склад и его окрестности, пришлось исключить из списка подозреваемых лиц – их разорвало на куски выстрелами из многозарядного ружья.
В то утро полисмен из местного отделения приехал на дачу Дикона и передал ему распоряжение отбыть из Корнуолла ближайшим поездом и явиться прямо на службу, даже не заезжая домой. Полицейский посочувствовал Дикону, упомянув о прекрасной погоде.
В ответ Дикон грязно выругался. Мэгги уже ушла в спальню укладывать его вещи. В конце концов ту четверку поймали. Вместе с ними взяли служащего склада, который передал им схему электрической сигнализации, но их поимка была заслугой не Дикона. Спустя четыре дня после приезда в Лондон – ровно четыре дня, как она и обещала, – он сидел в своей квартире и ждал Мэгги, лениво потягивая виски. Он знал, что она приедет, – она бы ни за что не задержалась, не дав знать об этом. Было уже семь часов, и, по его расчетам, Мэгги была в пути. От Корнуолла до Лондона четыре часа на автомобиле. Она, должно быть, выехала в половине третьего, как обычно. Дикон купил две бараньи отбивные и сделал салат.
Телефон зазвонил, и он усмехнулся. Наверняка у нее кончился бензин. Сейчас он услышит, как она говорит: «Я почти дома, положи что-нибудь на лед», – и он пошутит по этому поводу. Сняв трубку, он не поздоровался, не назвал себя; вместо этого он весело гаркнул: «Привет!» На том конце линии ответил мужской голос, сообщивший Джону, что Мэгги мертва.
Волны ударялись пенными гребнями о камень, на котором сидел Дикон, потом отступали и уходили в песок. «Господи Боже, – подумал он. – Эту невыносимую тяжесть я обречен нести вечно». Вот уже год... впрочем, нет, он живет с этим чувством меньше года. Сначала оно было для него внове, он не был способен ни осознать, ни принять его, ни даже признать его существование. Убежать от самого себя было не просто, и вряд ли это было бы мудро. Так или иначе, ему помог забыться алкоголь. Едва кончилось время, когда надо было что-то делать – хлопотать о погребении и всем прочем, – как он запил на целый месяц. Только так он мог затемнить в своем сознании ту сцену, свидетелем которой он не был, но которая рисовалась в его воображении постоянно: в три утра, в полдень, в пять вечера, в любое время, – в любое время,но чаще всего все-таки в три утра.
Мэгги уверенно ведет машину и слушает кассету, может быть, Моцарта, или Баха, или какой-нибудь сборник рок-музыки семидесятых. Да, Господи, какая разница, какое это имеет значение! Люк в крыше открыт, в опущенные окна дует ветер. На ней полосатая рубашка и голубая футболка, она жмет на педали босыми ногами, к которым прилип песок с пляжа. Песок осыпается, и на коврике уже образовалась маленькая его кучка. А потом заносит встречный грузовик, и он пересекает нейтральную полосу, а Мэгги едет в самом левом ряду – где же еще ей быть? И вот уже ничего нельзя поделать. Ее машина таранит прицеп, который разворачивается боком. Полный хаос. Машину Мэгги бросает то вперед, то назад, она крутится волчком и летит поперек шоссе, сквозь ряды машин...
Как долго это длилось? Сколько времени она умирала? Был ли это грузовик или какая-нибудь другая машина? Что бы это ни было, оно убило ее. И не просто убило – оторвало ей голову. Дикон вспомнил про полосы на рубашке, и про голубую футболку, и про песчинки, застрявшие между пальцами ног. Это безумие – невозможно себе представить, что даже столь эфемерная вещь, как песок, остался на своем месте. Там, где ее голова отделилась от тела, пришлось укрепить кружевной воротничок, как у хористок.
Запой Джона продолжался целый месяц. Когда же он наконец протрезвел, то понял, что это было ошибкой, и запил еще на месяц. Потом еще. Фил Мэйхью зашел к нему и сообщил, что его уволили. Ему и так предоставили больше времени, чем следовало. А он никуда не выходил, кроме как за спиртным, ни с кем не говорил и не отвечал на звонки. Его сочли безнадежным и махнули на него рукой.
Дикон налил себе еще один скотч и заявил Мэйхью, что ему наплевать на эту работу. Мэйхью почесал в затылке, явно не зная, что делать и что говорить. Вскользь он заметил, что, по крайней мере, у Дикона не будет проблем с деньгами. Дикон воспринял это как обидный намек на то, что Мэгги была богата и что он, Дикон, будет не прочь воспользоваться ее денежками. Мэйхью был одним из его близких друзей. Дикон попытался ударить его, но не смог удержаться на ногах.
Так продолжалось больше шести месяцев. Утреннее похмелье стало для Дикона привычным состоянием, а провалы в памяти – его союзниками. Он почти не придавал значения тому, как живет. Счета остались бы неоплаченными, если бы этим не занялся банк. Дикон не остался на зиму в холоде и темноте исключительно благодаря заботе и доброму отношению Фила Мэйхью. Рождество было для него невыносимо, весь праздник он провел в постели, наполненный до краев виски и жалостью к самому себе. Деньги Мэгги – Мэйхью был прав: их действительно оказалось немало – сослужили Дикону гораздо худшую службу, чем нравственные муки. Необходимость работать могла бы заставить его протрезветь, а протрезвление дало бы ему силы примириться с происшедшим. В противном случае Дикон мог оставаться в запое годы – до тех пор, пока пьянство не прикончило бы его.
Но однажды ранним весенним утром случилось нечто такое, что дало ему встряску. Он проснулся с раскалывающейся головой и поднимающейся тошнотой, которая стала для него уже привычной. Квартира провоняла скотчем и табачным дымом. Было около семи, еще не рассвело, и он потянулся зажечь лампу на прикроватном столике. При этом он опрокинул на себя и на мятые простыни наполненный до половины стакан виски. Чертыхаясь и ничего не видя перед собой, он выкарабкался из кровати и дотащился до ванной, чтобы проблеваться.
Вернувшись в комнату, он нашел у себя в кровати девушку. Это не слишком его удивило – такое случалось и раньше. Единственная проблема, возникающая во время этих ничего не значащих для него встреч, заключалась в том, чтобы на следующее утро избавиться от безымянной партнерши без задержки и без лишнего шума. Девушка – как там ее звали – спала и не слышала, как Дикон пролил виски и, матюгаясь на чем свет стоит, уполз в ванную.
