— Когда тебя принесли, у тебя была истерика, и когда ты проснулась, тебе стало хуже.
Он подходит к моей кровати, и так как у меня нет другого выбора, кроме как довериться ему, я двигаюсь, давая мужчине возможность сесть.
— Хo, тебе было плохо… — останавливается он, симулируя кашель, и дотрагивается дрожащей рукой до моей щеки. — Я умолял их не делать тебе больно, но ты продолжала вредить себе и наносить им удары.
Сузив глаза, смотрю на него. Я не уверена, что верю ему. Ничего из этого не звучит правдоподобно, но я здесь и прикована к кровати. Прикована. Мой мозг начинает пульсировать. Прикована. Прикована. Я начинаю дрожать, не в силах остановиться.
— Отпустите меня! — кричу я на кого-то поблизости. — Отпустите меня! — требую, снова выдыхая на грани безумия, затем пытаюсь дергать руками и свободной ногой.
Медсестра возвращается с этим жутким уколом, который опять утащит меня в пропасть. Я кричу на нее, умоляя не колоть меня снова. Ругаясь, говорю, что буду хорошо себя вести. Игла приближается к моей коже. Сильно зажмурив глаза, я начинаю плакать, зная, что у меня нет способа побороть ее. Но игла не касается меня.
Мужчина, этот незнакомец, приходит мне на помощь.
— Оставьте ее в покое, — говорит он медсестре. В то время как его голос нежный, в воздухе витает власть, требующая быть услышанной. Открыв глаза, молча благодарю его бледной улыбкой.
Между рыданиями, сотрясающими меня до основания, я с трудом перевожу дыхание. С каждым вдохом и выдохом мои легкие горят, сжигая меня со всеми правдами и неправдами, которые я не могу вспомнить. Закрываю глаза, уверенная в том, что никто не будет колоть меня. Я сосредотачиваюсь на дыхании, как делала прежде. Мне нужно услышать более медленный ритм, чем мое собственное неравномерное сердцебиение в ушах, чтобы я смогла подстроиться под него.
Пытаясь сдержать слезы, я умоляюще смотрю на старика. Возможно, почувствовав, что я нуждаюсь в нем, он подходит ближе, снова садясь рядом со мной. Сосредоточившись, я подстраиваюсь под ритм его дыхания, пока моя паника не стихает.
— Ты должна отдыхать, — предлагает он, нахмурившись.
Я киваю головой, хотя не согласна с ним.
Я не хочу спать. Я хочу знать, почему я здесь.
Прикованная. Я чувствую, как мой позвоночник покалывает.
Опасность рядом, всегда рядом. Но какая опасность?
Я не думаю, что этот старик представляет угрозу, поэтому игнорирую желание убежать и найти безопасное место.
— Почему вы называете меня Холли? — спрашиваю я его. Надо дать ему понять, что я не та, за кого он меня принимает.
В течение некоторого времени мужчина смотрит на свои колени.
— Это твое имя, — отвечает он. В его карих глазах нет ни капли замешательства.
Он мог говорить мне правду.
Холли, кажется. Но я не чувствую связь с именем. Оно красивое, и это гораздо лучше, чем не иметь имени вообще.
— Как вас зовут?
— Эд.
Я поймала его за вытиранием случайной слезы.
— Я твой Дедуля.
Мне жаль, что я причинила ему боль, но я не знаю, почему и как этого избежать. Он страдает по Холли, которой, вероятно, не существует. Так что я киваю головой, как будто то, что он сказал, имело смысл.
Какой, к черту, несчастный случай лишил меня моих воспоминаний, но по-прежнему позволил мне говорить? И, надеюсь, ходить. Для эксперимента шевелю пальцами ног. Я благодарна им, когда мне это удается.
Нет, не несчастный случай.
Что-то еще.
Где-то мой разум помнит, что что-то было, и от этого в моих жилах застывает кровь.
ХоллиБудучи преданным дедушкой, Эд не оставил меня, и я согласилась называть его Дедой. Это как-то странно — называть человека, которого только что встретила, Дедой, но это делало его счастливым, поэтому я приложу все усилия для того, чтобы вспомнить. Деда. Я хочу, чтобы он был моим Дедой, чтобы я могла быть его Холли. По крайней мере, тогда я буду хоть частично знать, кем я являюсь.
Пару дней назад я совершила ошибку, размышляя вслух о том, где были мои родители, и столкнулась с душераздирающим горем отца, чья дочь и зять были убиты. Убиты? Как? Я не знаю. Я не имею права спрашивать его. Этот человек уже потерял слишком много, в том числе и внучку, которую он видит каждый день.
Я еще не знаю многого из того, что произошло со мной. Я была найдена девять дней назад, блуждающей по лесу за домом дедушки, — спустя полгода после исчезновения. Мое истощенное, в ушибах и побоях тело заставило полицию полагать, что я была в плену. Не знаю, как сделали такой вывод, но, думаю, эти техасские полицейские должны быть гениями. Я уверена, что они поймают моего похитителя со дня на день.
По словам Деды, я всегда была кем-то вроде всезнайки — цепляюсь за свой сарказм, так как это единственное подтверждение того, что это действительно я. Деда также говорит, что я много ругаюсь, но материться перед пожилым человеком с такими печальными глазами кажется невежливым, поэтому я держу ругань строго в своих мыслях.
Мой мозг. Я видела снимки. Не уверена, что это нормальный размер мозга, но врачи сказали, что у меня совсем небольшой отек. Полиция считает, что мой предполагаемый похититель виноват в появлении этого отека. Я же говорю — гении. Все они чертовы гении.
На моем теле все еще много повреждений. На ребрах трещины, но боль стихла и проявляет себя только тогда, когда я дышу, — обратите внимание на сарказм. Мои ноги в ссадинах, вероятно, от бессмысленного бега по лесу, а может, и не совсем бессмысленного. Где-то в подсознании я знала, куда иду, поэтому была так близко к дому Деды. Я пришла к этому выводу самостоятельно, без гениальной логики местных правоохранителей.
Мое лицо. Вчера я впервые увидела лицо, ну, может, и не впервые. Я имею в виду, никто не может дожить до двадцати четырех лет, не глядя периодически в зеркало. Но, насколько я помню, это было для меня впервые. Мои мечты о том, что я темноволосая, голубоглазая богиня быстро рассеялись, и я была лишь немного разочарована, когда знакомые карие глаза дедушки уставились на меня в ответ. У меня темно-каштановые длинные волосы, спутанные и секущиеся, а не красиво разделенные на пряди. Мне позарез нужен стилист, чтобы все исправить.
Лицо в порезах, но если у меня хорошие гены, то они со временем исчезнут. После того как медсестра сняла повязку со лба, кожа оказалась красной и в ссадинах.
— След от ожога, — объяснила она.
Это выглядит уродливо, и я сомневаюсь, что хорошо заживет.
У меня высокие скулы. Из-за ушиба левая была в желтых остатках синяка. Я рада, что не помню, как это случилось. Уверена, что это было больно. Мое тело, а также руки и ноги покрыты темными синяками, которые постепенно превращаются в желтовато-зеленые. Они скоро сойдут, лишая меня возможности вспомнить.
Мои пальцы длинные и тонкие. Даже с царапинами у меня красивые руки, в отличие от коротких и поломанных ногтей. Несмотря на это, мне нравится смотреть на них. Наверное, потому, что это единственные части моего тела, которые, видя достаточно часто, я узнаю.
Я худышка. Деда говорит, что это естественная худоба. Мне можно позавидовать, ведь я могу есть все, что хочу, и при этом не набирать вес. И я низкая, около 150 сантиметров, очень маленькая. Другими словами, у меня не спортивный тип.
Идеальная жертва.
Это надо менять. Как только выйду из больницы, займусь тяжелой атлетикой, начну бегать и научусь бороться.
Я никогда больше не буду жертвой.
***
Сразу после того, как Деда договорился, чтобы кто-нибудь пришел заняться моими волосами, заходит мой психолог Энн, чтобы провести со мной сеанс. Мои встречи с Энн являются частью соглашения больницы с Дедой, прежде чем они смогут выписать меня. Она приветствует меня формальным кивком головы, я отвечаю взаимностью. Энн уж очень профессиональна, но она мне нравится, потому что ей удалось убедить врачей развязать мои руки и ноги, прежде чем мы начали наш первый сеанс.
Боже, благослови эту женщину.
Деда встает со стула и гладит меня по плечу, прежде чем оставить нас, чтобы дать некоторую уединенность.
— Как твои дела? — спрашивает меня Энн.
Пожимаю плечами, не зная, как реагировать.
Я до сих пор в растерянности, мне хочется кричать, а затем обвинить ее в том, что она не помогает мне. Вот дерьмо, до сих пор ничего не могу вспомнить.
В первый раз, когда мы встретились, она предложила мне попробовать метод, при помощи которого я вспомнила бы все. Я ей доверяю, но не могу этого сделать. Не знаю, что было реально, а что нет.
— Ты знаешь свое имя, — сказала мне Энн.
Холли Грейс Фишер.
