Но Бастиан его не слушал. Он смотрел на мать, стоявшую на коленях, на ее окровавленные руки, на лицо, которого не узнавал, на спутанные волосы, на ее ноги, одна из которых была босой — на бегу она потеряла туфлю… Она ощупывала то, что осталось от ее сына, и на ее лице читалось нечто вроде недоверия… Потом Бастиан увидел, как она поднимается и вдруг, словно безумная, принимается рвать на себе волосы. Да, в самом прямом смысле — вырывать у себя пряди волос, на глазах у собравшейся толпы! Прямо посреди улицы! Бастиан раньше думал, что «рвать на себе волосы» — это просто образное выражение, вроде того как человек говорит «Я весь горю!», когда у него жар… Никто не воспринимает этих слов буквально. Но он видел вырванные пряди волос в руках матери. Ее длинных, ухоженных, прекрасных черных волос… Она действительно вырвала их с корнем, и сейчас ее лицо выглядело таким… уродливым.
Потом он увидел, как она бьет себя кулаками по лицу.
Он увидел, как врачи подбегают к ней и один из них делает ей укол в локтевой сгиб руки. Видел, как она отбивается, слышал ее крик. Этот крик поднимался от земли, как мощный гейзер. Он возносился вверх, и Бастиан невольно поднял глаза, словно хотел проследить за его полетом.
И тогда он заметил нечто удивительное: небо над ее головой изменилось. Оно стало какого-то необычного цвета. Черно-синего. В реальности небо никогда таким не бывает, даже ночью, но на одной из картин матери оно было именно таким: темно-синим, располосованным черными тенями. И вот на глазах Бастиана крик его матери словно материализовался, превратившись в тонкую красную нить, похожую на след краски. Как будто струйка крови пересекала темные облака, понемногу разбухающие и заполняющие собой все небо.
Тогда он и услышал тот голос впервые.
Голос говорил едва слышно — скорее шептал, шелестел… Он произнес всего несколько слов. Эти слова были Бастиану уже знакомы — он словно слышал их раньше, когда-то, в другой жизни… он не знал, как объяснить.
Простая фраза как будто сама собой возникла в голове Бастиана: «Настанет день, когда случится нечто ужасное, и с того дня уже ничто не будет так, как прежде». За всю свою недолгую жизнь Бастиан еще ни разу не слышал столь очевидной истины.
О найденном трупе ему сообщили по телефону в день, который он никогда не смог забыть, — день первого осеннего тумана.
Туман появился однажды под утро, в начале октября. Его прозрачные пряди, напоминающие капроновые ленты, стелились в холодном воздухе. Так повторялось из года в год: самые первые туманы в Лавилль-Сен-Жур были почти невесомыми и с легкостью перышка скользили вслед за порывами ветра.
Плотнее запахнув на своем коренастом теле слишком короткий халат и сунув ноги в шлепанцы, он подошел к окну гостиной и стал смотреть на туман. Странная мысль пришла ему на ум: «Ну, теперь наконец и мы — тоже здешние…»
По идее, эта мысль должна была прийти Клаудио Бертеги гораздо раньше: вот уже пять месяцев прошло с тех пор, как он с женой Мэрил и дочерью Дженни вселился в этот небольшой уютный дом и одновременно вступил в должность комиссара полиции. Но эти пять месяцев почему-то казались ему недостаточным сроком. Они прибыли в Лавилль-Сен-Жур в середине мая, провели здесь конец весны, потом лето с его ярким безоблачным небом — и все это время Бертеги испытывал иррациональное ощущение того, что они здесь просто гости, туристы. Что вот это все — он и сам точно не знал, что под этим подразумевает, очевидно, все вперемешку: предложение о переводе сюда по службе, которое он сначала резко отверг, сердечный приступ десять дней спустя, просьбы Мэрил больше так не напрягаться, сменить образ жизни… Одним словом, ощущение, что вот это все — только временно, что это дурацкое подвешенное состояние рано или поздно закончится.
Стало быть, он ошибался. И теперь он лучше понимал причину этого необъяснимого ощущения: все последние месяцы ему не хватало тумана. Ибо Лавилль-Сен-Жур не просто окутывался туманом каждую осень: этот туман был частью его легенды.
Бертеги невольно вспомнил рекламную брошюру местного синдиката: Лавилль-Сен-Жур, уютное готическое гнездышко, утопающее в зелени. В брошюре говорилось об уникальных архитектурных сооружениях, о высоком уровне жизни горожан, а также о необычном климате, вызванном географическим расположением города: он был окружен поясом возвышенных плато, и с октября до конца марта, а иногда и дольше, над ним висел густой туман.
Итак, комиссар Бертеги стоял у окна гостиной, задумчиво разглядывая блеклые полупрозрачные витки тумана, окутывающие небольшой садик, красные качели и высокий дуб, под которым все еще стоял летний стол, — когда мобильный телефон, с которым он никогда не расставался, зазвонил в кармане халата. Вполголоса чертыхнувшись, он посмотрел на имя абонента, высветившееся на дисплее, и поморщился: нет никаких причин, чтобы Клеман звонил ему так рано. Само собой, если речь не шла о плохих новостях…
Он нажал клавишу соединения.
— Да, Клеман?
— У нас покойник. Покойница, точнее.
— Убийство?
— Пока не знаю.
Бертеги молчал, дожидаясь подробностей. С момента вступления в должность он внимательно изучал своих коллег. Лейтенант Клеман, высокий худой блондин, чьи уши напоминали два гигантских лепестка розы, скорее всего мог быть отнесен к категории «хороший коп, но тяжел на подъем и скуп на слова». Это было первое впечатление Бертеги, и оно оказалось верным.
— Не слишком похоже на убийство, — наконец произнес Клеман. — Скорее сердечный приступ, но… Я бы хотел, чтобы вы сами там побывали, прежде чем вынести окончательное решение.
Бертеги нахмурился и едва не спросил лейтенанта: у тебя что, мания?
Десять дней назад тело четырнадцатилетнего подростка было обнаружено в подвале дома, где он жил вместе с родителями. Все указывало на самоубийство, и прежде всего — пустые упаковки из-под снотворных таблеток, валявшиеся рядом с телом, но Клеман, первым прибывший на место, вызвал комиссара и рассказал о своих сомнениях.
— Понимаете, — объяснил он, — я уже видел самоубийц и могу сказать, что обычно только старики натягивают на голову целлофановые пакеты после того, как примут избыточную дозу снотворного. Старики действительно хотят умереть. Но молодые никогда так не делают. А вот он сделал. Натянул на голову пакет и завязал его вокруг шеи, представляете себе?
Бертеги, которому передалось сомнение помощника, назначил полицейское расследование. На данный момент никаких результатов не было. Вскрытие подтвердило самоубийство; в пользу этой версии свидетельствовал болезненный интерес погибшего подростка к теме смерти, а также странная фраза, бегущей строкой пересекавшая монитор его компьютера: на черном фоне красными готическими буквами было написано: «Однажды случится ужасное, и с этого дня уже ничто не будет так, как прежде».
— Комиссар?..
— Да, я слушаю. Можешь сообщить какие-то подробности?
— Ну… (помощник вздохнул). Нет, лучше вам самому приехать.
Бертеги машинально поскреб густую щетину, покрывавшую его череп, — втайне он всегда надеялся, что именно из-за нее, а не из-за габаритов его прозвали в полиции Кабаном, еще с первых лет службы. Он понял, что спорить с Клеманом бесполезно.
— О’кей, выезжаю.
Когда он уже готов был дать отбой, Клеман добавил:
— Квартал Бракеолль. Странный дом… да и вообще, место странное. Ну, увидите… Прямо рядом с табачным магазином.
После этих загадочных слов лейтенант завершил разговор.
Слегка озадаченный, Бертеги сунул мобильник в карман халата и направился в душ.
По прошествии нескольких минут он спустился вниз, одетый в безупречный костюм; поверх костюма он надел кожаную куртку от Армани (пусть он и похож на кабана, но одет всегда с иголочки и миланские марки одежды решительно предпочитает всем остальным).
Он заглянул в кухню, где Мэрил уже готовила традиционный американский завтрак: несмотря на двенадцать лет пребывания по эту сторону Атлантики, она сохранила убеждение в том, что утренняя трапеза должна быть основательной. Дженни уже сидела за столом перед большим бокалом апельсинового сока.
— Не найдется ли чашечки кофе для полицейского-который-очень-спешит? — спросил Бертеги.
Мэрил обернулась к нему, слегка удивленная. С момента прибытия в Лавилль их жизнь протекала в спокойном ритме, как у большинства семей, и она наслаждалась каждым днем после тех девяти лет, что прожила с человеком, у которого был ненормированный рабочий день и практически отсутствовали выходные.
— Срочный вызов, — уточнил он.
И без всякого удивления услышал вопрос дочери, которая с загоревшимися глазами спросила:
