Люди селились в окрестных местах издревле: молчаливые племена саами и бородатые лопари; суровые поморы; викинги, разбивавшие тут временные лагеря, чтобы возвращаться в них после набегов на окрестные поселения; ссыльные, каторжники, искатели приключений, беглецы от закона и вольноотпущенные крестьяне. В конце позапрошлого века в одной из бухт, которыми изрезано местное побережье, возник рыбацкий поселок Кривая Губа. В тридцатых годах века прошлого сюда пришли первые строители, ударники коммунистического труда, герои индустриализации, и скоро Кривая Губа превратилась в бурлящий механической жизнью крупный судостроительный центр с заводами, верфями и портом. На севере города воздвигали промышленные предприятия, на юге – рубили леса и рыли карьеры, чтобы добывать песок и расширять намытые морем отмели; повсюду строили деревянные бараки, каменные дома и железные дороги. Город рос. Название Кривая Губа сменилось на Северосумск, по имени реки Сумь, что впадала неподалеку в море, образуя дельту из десятков маленьких рек и речушек, словно изрядно излохмаченный конец корабельного каната окунался в стылую морскую воду. По южной окраине города протекала, крадучись и извиваясь, угрюмая речка Шукра, однако название Северошукрск если и могло прижиться в каком-нибудь языке, то уж точно не в человеческом, и город получил имя в честь главной реки края. В советские времена в Северосумске жили и работали почти двести тысяч человек: на кораблестроительном гиганте «Созвездие», судоремонтном заводе «Коммунар», в порту, а еще на военно-морской базе, расположившейся на полуострове Гремячий. На Тройке – в третьем микрорайоне, что на восточной окраине города, даже построили несколько девятиэтажных панельных домов, из-за чего Тройка на некоторое время стала зваться Манхэттеном; в Заселье, на южном берегу Шукры, жили рабочие, трудившиеся на карьерах, и сотрудники местной ТЭЦ; на кривых узких улочках Слободки, примыкавшей к заводам, селились работники производств; городской центр назывался Рогаткой – наверное, из-за разделявшегося надвое проспекта Ленина, огибавшего площадь с памятником героям войны, фонтаном и административными зданиями.
Четверть века назад все изменилось. Огромные предприятия вначале остановились, а потом были разворованы столь основательно, что восстановить их в полной мере так и не удалось. Жители стали разъезжаться по другим городам: кто в областной центр Михайловск, что в семидесяти километрах вверх по течению Суми, кто в Петрозаводск, а кто и в Петербург или в Москву. Теперь вместо строительства ракетных крейсеров и атомных подводных лодок «Созвездие», в котором едва теплилась жизнь, перебивалось сборкой речных прогулочных теплоходов, а на «Коммунаре» ремонтировали сухопутную технику, а еще резали на металлолом списанные военные корабли, которые в ожидании своей участи терлись ржавеющими бортами, стеснившись у старых верфей. Порт тоже пришел в упадок; таможенного терминала тут не было, так что весь поток зарубежных товаров направлялся в Михайловск, а на долю Северосумска оставалось лишь морское грузовое сообщение с российскими приморскими городами, расположенными еще дальше на севере, а таких было совсем немного. Военная база сократилась до небольшого гарнизона. Огромные песчаные карьеры на юге оказались заброшены и превратились в бездонные озера, наполненные непроницаемо темной водой, в которой отражались исполинские конусы ТЭЦ.
При взгляде сверху, оттуда, где кружили крикливые чайки, город похож был на лениво изогнувшегося морского зверя, лежащего на берегу и привязанного к суше тонкими редкими узлами железных и автомобильных дорог: полуостров Гремячий, как толстая шея, охватывал бухту с верфями и портом, а каменный мыс, похожий на маленькую голову с острым носом, был нацелен на западные окраины. Зверь как будто пытался укусить себя за хвост – ну, или лизнуть промежность, кому какое сравнение ближе. Но сейчас его голова тянулась точно в сторону ямы с древней каменной кладкой: то ли чтобы понюхать, недоумевая, что за дрянь вдруг прилипла к хвосту, то ли чтобы скорей зализать, как гнойную рану.
* * *
Они приехали в Северосумск глубокой ночью. Вышли из поезда на узкую пустую платформу, блестящую от оседающей с неба мороси и водяной пыли, которую нес морской ветер; огни фонарей, белые и голубые, отражались и преломлялись в лужах, каплях воды на больших окнах вокзала, и казалось, что вокруг в синих сумерках рассыпаны яркие искры. Был май, но дыхание вырывалось из губ облачками легкого пара. Они постояли немного, вдыхая незнакомый воздух чужого города – холодный, влажный, соленый – пробуя его на вкус, знакомясь с тем местом, где собирались прожить… нет, ни один из них не мог бы сказать, как надолго намерен остаться здесь: может быть, всего лишь на месяц или даже неделю, а может, и на всю жизнь. Планов они не строили. И теперь, стоя в молчании на перроне, не знали, что делать дальше.
Они провели вместе сутки в купе поезда дальнего следования, в теплом, умиротворяющем уюте; ровно стучали колеса, за окном сменяли друг друга однообразные виды: деревни, поля, редколесья, озера, – и между ними возникла та особая близость, которая бывает у попутчиков в долгой дороге. Вопросов о том, что заставило их оставить родной город и уехать первым попавшимся поездом подальше от Петербурга, они не задавали; оба сказали друг другу, что хотят начать новую жизнь, и этого было достаточно. К тому же это было правдой, пусть и не всей. У каждого имелись свои причины для бегства, и о них ни один не решился бы рассказать никому. Зато Аркадий Леонидович много рассказывал о работе в университете, о студентах, смешных случаях на экзаменах и об удивительных событиях из истории разных стран и народов. Карина говорила мало, но внимательно и с удовольствием слушала, а еще много улыбалась – впервые за двадцать шесть лет жизни – и даже один раз рассмеялась, удивив этим саму себя. Улыбаться оказалось очень приятно. Аркадий Леонидович ей нравился, и чем дальше, тем больше: умный, образованный, интеллигентный, взрослый – от него исходила какая-то особая, надежная и бережная сила, которая успокаивала и убаюкивала все тревоги. Это было похоже на силу отца, которую ощущает счастливый ребенок, но своего отца Карина не знала, да и счастливым ребенком она никогда не была; точно так же она никогда никого не любила и не имела опыта отношений с мужчинами, иначе бы поняла, что чувство, которое согревало ее изнутри, есть верный признак влюбленности.
Оказавшись на холодном пустынном вокзале, они растерялись. Сказка странствий закончилась, и оба ощущали себя беженцами, заброшенными куда-то на северный край земли, без дома, перспектив и надежд. В какой-то момент показалось, что они сейчас просто разойдутся в разные стороны; но вместо этого оба молча подхватили свои небольшие дорожные сумки и, не сговариваясь, вместе спустились с платформы и вышли в город.
Первую ночь в Северосумске Аркадий Леонидович и Карина провели в гостинице «Турист», что неподалеку от станции. Неприветливая пожилая консьержка с ярко-желтыми волосами, которые будто еще в прошлом веке были уложены в высокий кокон и до хруста залиты лаком, выдала им ключ – старый, железный, на огромном деревянном брелоке. В маленьком номере было холодно, пахло старой прокуренной мебелью, из крошечной ванной несло едким запахом хлорки. В окна бил ветер и крупные капли дождя. Простыни, на которые они вместе легли, истончились от множества стирок и были ледяными, как замерзшие руки, а одеяло кололось сквозь изношенный пододеяльник и почти не грело, так что им пришлось крепче прижаться друг к другу. Аркадий Леонидович ощутил, как настороженно напряглось тело Карины под тканью ночной рубашки, и он осторожно, чтобы не испугать, обнял ее за плечи. Она подождала немного, будто проверяя, не случится ли чего страшного, потом расслабилась, придвинулась к нему ближе и уснула.
У Аркадия Леонидовича еще оставались кое-какие сбережения, и на следующий день он снял квартиру – впрочем, выбирать пришлось подешевле, так что они поселились в Слободке, на улице Красных Матросов, на первом этаже одного из построенных полвека назад пятиэтажных кирпичных домов, приземистых и угрюмых. Мебель на кухне почернела по кромкам от грязи, водопроводные краны хрипели и грохотали, вода в унитазе журчала не умолкая. В единственной комнате был старый сервант с пыльными чашками, большой круглый стол под желтой выцветшей скатертью, пара стульев, платяной узкий шкаф, накрытый кружевной салфеткой древний телевизор и продавленный раскладной диван на высоких деревянных ножках.
Теперь это стало их домом.
К счастью, у обоих были настоящие профессии, из тех, что нужны везде и всегда: преподаватель и медсестра. Карина сразу же устроилась в городской психоневрологический интернат, где старческое слабоумие постепенно гасило тускло мерцавшие искры разума немногочисленных обитателей. Там ее приняли с радостью, но не без удивления: «Из Петербурга? Работали старшей медсестрой в известной психиатрической клинике? Господи, зачем же вы сюда-то приехали?» Аркадий Леонидович тоже недолго сидел без работы: взявшись прозванивать по списку городские школы, он сразу же получил приглашение прийти на собеседование в школу № 1 – как выяснилось позже, она не без оснований считалась лучшей в городе и находилась в центре, на Рогатке. В этом была некоторая доля везения: в конце учебного года сложно было надеяться вот так сразу найти место учителя, но оказалось, что как раз месяц назад оттуда уволилась преподавательница истории. Перед встречей с администрацией он волновался: это был первый раз, когда в государственном учреждении ему пришлось представляться своим новым именем, к которому и сам еще не вполне привык – хорошо еще, что изменились только фамилия и отчество. Но все равно очень трудно привыкнуть к тому, что Аркадий Романович Каль – имя, под которым он прожил сорок девять лет, – согласно официальным документам, погиб, превратился в обезображенный огнем и обломками рухнувшего дома труп, и возродился вновь как Аркадий Леонидович Майзель. Впрочем, все прошло более чем удачно. Документы, которые он получил перед бегством из Петербурга, были безупречны и даже соответствовали отчасти его реальному опыту и биографии. В разговоре с директрисой и завучем не обошлось без восторгов, в которых звучало изумление: «Кандидат наук? Преподавали в университете? В Петербурге? А теперь учителем, к нам?!» Аркадий Леонидович пустился в какие-то надуманные объяснения, но они не потребовались. Школа была небольшой, всего один класс на параллели, так что количество часов по истории едва дотянуло до ставки, но ему пообещали возможность вести факультативы, дополнительные занятия и взять классное руководство, если будет такое желание. Аркадий Леонидович согласился: его все устраивало, да и от дома недалеко, можно ходить пешком. Впрочем, весь Северосумск можно было без труда пройти пешком от восточной до западной окраины за два часа неспешной ходьбы. А с юга на север и вовсе за час.
