знающие лазы из чащоб, они небольшим верещащим стадом бросились в сторону деревни. Вслед им полетели свист и пара скабрёзных окриков.
Моя Джульетта просыпаться не хотела, и я посадил её с собой рядом. Голова её тут же прильнула к моей груди. Я аккуратно коснулся ладонью тёплой щеки и приподнял её подбородок. Она открыла глаза, и суровая моя выдержка вмиг пошатнулась.
– Макс Гарфилд, – сказала она уверенно, пока я решал, что делать с только что поразившей меня мыслью.
Через секунду-две, когда отпустило, я сказал:
– Светильник ночи сгорел дотла [7].
– Ты прогоняешь меня? – прозвучало растерянно.
– Я – нет. А они – да.
Джульетта удивлённо глянула в сторону церкви, откуда уже ясно доносились порицания оскорблённых душ. Саму церковь мы не видели – туман застлал всё вокруг, будто не деревья, а вулканы окружили нас, надышав дымом из фумарол [8].
– Ты можешь пойти со мной к нам на завтрак, мама будет рада, – сказала мне наяда. – До занятий успеешь.
– Твоя мама меня возненавидит, – сделал я печальное лицо.
Она привстала, оправила подол лёгкого ситцевого платья цвета электрик и смахнула с него клочок травы.
– Если не причешешь лохмы.
С быстротой ласточки она сорвала с моей щеки прилипший лист клёна, за ночь присохший к коже. От внезапной боли я прошипел сквозь зубы. Она хихикнула и залепила по больному месту пощёчину.
– Так быстрее пройдёт. Клин клином.
Я кивнул. Тем более я это заслужил.
– Привет маме!
Надеюсь, не услышала…
Росные травы всколыхнулись. Лесной туман жадно проглотил девичий силуэт. Питер, как вперёдсмотрящий, продолжал наслаждаться видами со своего «вороньего гнезда». Он пританцовывал и напевал какой-то пошлый мотив. У взгорка, по-мальчишечьи сдабривая истошным смехом свои небылицы о проведённой ночи, стояли Тео с Гарри, к ним с разных направлений ползли Робин и Джо.
Я подтянулся последним.
– Ты реально так и сказал ей – «у тебя корзинка выпадает»?
Истеричные взрывы смеха летели из пасти Тео вместе со слюной и мерзким запахом.
Гарри – на две головы выше каждого из нас – довольно скалился.
– Я что, говорю, впервые за орхидеями наведываюсь? – сказал он басом. – А она мне – война, мол, мобилизация, тяжёлая работа… А я ей – да просто тебе на десяток годков больше, а то и на два. Рассказываешь мне тут!
– Твою ж мать, от неё несло ещё на танцах. – Тео глянул в мою сторону, но не найдя в моём лице поддержки, убрал широченную улыбку. – Гарфилд, у тебя ещё остались?
Я достал сигареты, хотя мог и придержать. Тео – редкостный геморрой.
– И мне давай, – сказал Гарри.
– За Тео дососёшь. – Я чиркнул спичкой.
Гарри не стал возражать. Такая честь выпала – взять в рот обслюнявленный проректорским сынком окурок.
С высоты взгорка послышался свист на вступительный мотив Симфонии номер пять Бетховена. Мы взглянули на Питера и тут же услышали скрип ботинок по влажной зелени. Из дымчатой завесы к нам вышли три мрачных силуэта.
– Ave, Caesar, morituri te salutant [9], – произнёс негромко Робин.
Тишина повисла, от неё так давило и гудело в головном кочане, что хотелось уже быстрее со всем этим покончить.
Тео выпятил подбородок:
– Где наш завтрак?
Его тон был привычным – хамским. Не потому, что ни мы, его сверстники, ни девушки с танцев, ни его собственный отец и проректор университета Милек Кочински, стоявший в эту минуту перед ним, не были достойны хоть малой толики уважения. Тео просто не мог быть кем-то, кроме самого себя – конченого выродка, испражнявшегося на весь мир. Когда он играл Ромео в роданфордской постановке, он играл конченого выродка Ромео; в «Макбете» от его героя с души воротило ещё до убийства короля.
Невысокая полноватая фигура Милека Кочински – он стоял посередине – выдвинулась вперёд. Обведя каждого тяжёлым взглядом, Кочински заявил:
– Жду вас в главной аудитории через пятнадцать минут.
Высокий угрюмый силуэт справа, принадлежавший руководителю нашего факультета мистеру Дарту, обрёл голос:
– Моего кабинета вполне хватит, сэр.
– Нет. Не вполне. Я хочу собрать всех молокососов, – повернулся к нему Кочински. – И левое крыло зовите.
– Так ведь ещё…
– Чёрт возьми, Дарт, делайте, что я сказал! Поднимите этих лодырей и притащите каждого!
– Слушаюсь, сэр.
Пока Дарт с собачьей преданностью получал тумаки от начальства, я взглянул на третьего человека. Отец Лерри, подумал я, в своём подряснике и с птичьим лицом здорово походит на измождённого ястреба, рыщущего в поисках пищи. Если бы я не был атеистом, к этому типу я бы свой зад раскаиваться не притащил.
Несложно было догадаться, для чего Кочински ходил за священником. В начале первого семестра отец Лерри уже промывал скрупулёзно наши мозги своими екклезиастическими откровениями. Как мантру, мы должны были помнить о великом избранничестве и о том, что мы каким-то божеством целованы.
Должны были, но никто не помнил ни слова. В отличие от него, мы-то прекрасно знали, что не божество, а отцы платили за наше частное обучение. И хорошо платили. Откровенно говоря, столько, что за эти деньги бордель нам полагался прямо в здании университета, где-нибудь между столовой и кабинетом биологии. Чтобы не изнурять воздержанием наши молодые организмы. Даже в войну, рассказывал отец, батальону выдавали презервативы – по два в неделю на каждого бойца.
– А говорили, не попадёмся, – сказал Джо, когда чёрный триумвират двинулся прочь.
Тео сверкнул глазами.
– Иди проплачься! – сплюнул он, отшвырнув недокуренную сигарету на сырую землю. – За мной!
Его верный громила Гарри глянул на окурок с досадой. Гарри уродлив до боли в глазах. Рондо Хэттон [10], уверен, и тот был красивее. Но прыщи, огромная челюсть верзилы, узкий лоб и острая макушка на лысеющей в восемнадцать лет голове – ничто по сравнению с тем, как разило от этого субъекта.
Однажды декабрьской ночью мы прокрались в комнату Тео и Гарри. Те были в отключке благодаря Питеру и снотворному, которое он стащил из медпункта и обманным манёвром подсыпал им во время ужина. Вчетвером мы вынесли огромную тушу Гарри в коридор, дотащили до душевой и уложили на холодный кафель. Вылили на тело два флакона мыла Cargo, баночная этикетка обещала подарить свежесть семи морей. Оттёрли его щётками для обуви и обдали горячей водой. Восставший из сна и тропической пенной свежести, Гарри пообещал разделаться с нами и свернуть наши поганые шеи. Зато весь следующий день мы наслаждались свежестью семи морей. Она щекотала ноздри всех без исключения в аудитории. Над проделкой смеялся даже Тео, а его смеху Гарри препятствовать не осмеливался,
