***
Включился мой телефон. Звук я убрал, но на экране появилось лицо отца. Он дал о себе знать впервые с тех пор, как я оборвал разговор. Не делая попытки взять трубку, я обратился к матери:
— Если хочешь, я не стану отвечать.
Возьми трубку. Ответь на звонок. Я и так знаю, что он скажет: дескать, он передумал и больше не хочет оставаться в Швеции. Вещи его уложены. Он готов ехать в аэропорт. Или он уже там, с билетом в руках.
***
Мне, правда, пришло в голову, что, скорее всего, отец звонит, чтобы узнать, как у нас дела. Учитывая обстоятельства, он проявил недюжинное терпение. Хотя, если говорить откровенно, это ведь он предложил остаться в Швеции, тем самым давая мне свободу действий в разговоре с мамой. И его прилет в Лондон станет провокацией. Теперь я это понимал. Да он и сам не скрывал этого. Он ничем не мог ей помочь. Она убежала от него. Если он приедет ко мне в квартиру, она вновь попытается скрыться.
Пока я взвешивал все «за» и «против», телефон умолк. Мать кивком указала на трубку.
Перезвони ему. Пусть он продемонстрирует тебе, каким лжецом является на самом деле. Вот увидишь, он станет утверждать, что беспокоится о том, как ты держишься под грузом столь зловещих и совершенно беспочвенных обвинений с моей стороны. Он постарается успокоить тебя, заявив, что не было никаких преступлений и заговоров, нет никаких жертв, как не будет и полицейского расследования. И все, что от меня требуется, — это лишь глотать пилюли, пока подобные бредни не исчезнут из моей головы.
***
Отец оставил сообщение на голосовой почте. Несмотря на многочисленные пропущенные звонки, раньше он такого никогда не делал. Чтобы не дать матери повода заподозрить меня в стремлении скрыть от нее что-то, я сказал:
— Он оставил сообщение.
— Прослушай его.
— Даниэль, это папа. Не знаю, что происходит, и потому не могу и дальше оставаться здесь в полном неведении. Сейчас я в аэропорту Ландветтер. Мой рейс отправляется через тридцать минут, но он — не прямой. Сначала я прилечу в Копенгаген, а в Хитроу должен приземлиться в четыре часа пополудни… Не встречай меня. Не рассказывай об этом матери. Я сам приеду к тебе. Просто будь дома. Удержи ее рядом с собой. Не дай ей уйти… Я о многом должен был тебе рассказать. То, что она говорит… Если долго слушать твою мать, то ее слова могут показаться правдой, но это не так. Перезвони мне, но только в том случае, если это не расстроит ее. Она не должна знать о том, что я лечу к вам. Будь осторожен. Она может выйти из себя и прибегнуть к насилию. Мы сделаем так, что ей станет лучше, обещаю. Найдем для нее лучших врачей. Я действовал непростительно медленно. Мне трудно общаться со шведскими докторами. Но в Англии все будет по-другому. Она поправится. Помни об этом. Скоро увидимся. Я люблю тебя.
***
Я положил трубку на стол. По словам отца, если он войдет в квартиру и застанет мать врасплох, может разразиться скандал. Она вполне может наброситься на нас обоих.
Но мама лишь спросила:
— Сколько у нас времени?
Отец привел в действие бомбу с часовым механизмом, нарушив и без того хрупкое спокойствие. У меня не было ни малейшего желания следовать его указаниям. Для того чтобы сохранить привилегированный статус человека, достойного доверия, я протянул телефон ей. Мать приняла трубку так, словно это был бесценный дар, бережно держа ее обеими руками, но к уху подносить не стала, лишь сказала:
— Подобная демонстрация доверия внушает мне надежду. Я знаю, что мы уже давно перестали быть близкими людьми. Но мы можем снова стать ими.
Я задумался над словами матери о том, что мы перестали быть близкими людьми. Мы стали реже встречаться. Меньше разговаривать. Почти перестали писать друг другу. Ложь о моей личной жизни вынудила меня отстраниться, ограничив количество вранья, которое я скармливал матери, потому что каждый разговор таил в себе опасность провала.
Мама перестала быть для меня близким человеком.
Это была правда.
Но как же я позволил этому случиться? Не специально или осознанно, не в результате ссоры или разрыва, а вследствие собственной беспечности. И вот теперь, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться в том, что мать стоит всего лишь в нескольких шагах позади меня, я понимал, что нас разделяет пропасть.
После того как мама прослушала голосовую почту, я ожидал бурной реакции, но лицо ее ничего не выражало. Покончив с сообщением, она вернула мне телефон, в кои-то веки не обратив внимания на мои чувства, будучи слишком занята полученными известиями. Сделав глубокий вдох, она взяла со стола нож с фигуркой тролля на рукоятке и сунула его в карман, вооружившись на случай неожиданного появления папы.
Мужчина, который готов заплатить за собственную свободу жизнью своей жены, — уже не мужчина, а монстр. Чудовище. К чему предупреждать меня? Почему бы не подкрасться незаметно? Я скажу тебе почему. Он хочет, чтобы я вышла из себя, начала кричать и буйствовать. Вот почему он оставил тебе послание. Не обращай внимания на его призывы сохранить все в тайне. Это — ложь. Он хотел, чтобы я прослушала его сообщение. Он хочет, чтобы я знала: он летит сюда!
***
Мысль о том, что в ее кармане лежит нож, пусть даже деревянный и тупой, была мне неприятна.
— Мам, пожалуйста, отдай мне нож.
— Ты все еще видишь в нем отца. Но он причинил мне боль. И, не колеблясь, сделает это снова. Я имею право защищаться.
— Мам, я не стану слушать, пока ты не положишь нож на стол.
Она медленно вынула деревяшку из кармана джинсов и протянула мне рукоятью вперед со словами:
— Ты очень ошибаешься на его счет.
Достав из сумочки ручку, она нацарапала несколько цифр на задней обложке своего дневника.
В лучшем случае до его появления у нас остается три часа. В своих расчетах я исхожу из того, что он сядет на прямой рейс. Твой отец утверждает, что полетит через Копенгаген, но он лжет, чтобы появиться здесь раньше и застать нас врасплох. Время работает против нас! Мы не можем позволить себе терять ни секунды. Однако сначала я должна обратить твое внимание на очередной обман. Шведские врачи прекрасно говорят по-английски. Крис врет, когда говорит, что они его не поняли, — наоборот, они поняли его прекрасно, каждое его лживое слово. Все дело в том, что они просто не поверили ему. Можешь прямо сейчас позвонить врачам, и ты сам удивишься, насколько безукоризненно они говорят по-английски. Говори с ними сложными предложениями и посчитай, сколько слов они не поймут. Ни одного или почти ни одного. Ты можешь позвонить в любой момент, когда твоя уверенность во мне пошатнется, и они подтвердят мой рассказ. Профессионалы сочли меня здоровой, выписали из сумасшедшего дома и откликнулись на мою просьбу ничего не говорить Крису, тем самым дав мне немного времени, чтобы доехать до аэропорта.
Что же касается середины сообщения, когда у Криса срывается голос, — это вовсе не доказательство любви или страсти, и слезы не навернулись у него на глаза. Но если это настоящие чувства, то они свидетельствуют о том, что он находится на грани срыва, измученный тщетными попытками скрыть следы собственных преступлений. Это его здравомыслие надо проверять, а не мое, ведь он разрывается между чувством самосохранения и вины. Его прижали к стене и загнали в угол, отчего животное неизменно становится опасным. Все мы можем опуститься до низости, которая прежде казалась нам невозможной. Но Крис дошел до того, что использует против меня мое детство, о котором я шептала ему по ночам, после того как мы занимались любовью, делясь секретами, которые поверяешь только тому, кого считаешь единственной родственной душой на всем белом свете.
***
Такое описание отца не нашло отклика в моей душе. Он ненавидел болтунов и подлецов и не стал бы распускать сплетни о своем злейшем враге, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться секретами, которыми с ним поделилась мама. Я сказал:
— Но ведь папа совсем не такой.
Мать кивнула:
— Согласна. Вот почему я полностью доверяла ему. Но он совсем не такой, как ты выражаешься. Если только не доводить его до отчаяния. В этом состоянии все мы становимся другими.
Подобный ответ меня не удовлетворил. Его вполне можно было применить к любой черте характера, которая не выглядела правдоподобной. Испытывая неловкость, я все-таки спросил:
— И что же это были за секреты?
Мать вытащила из сумочки официального вида коричневый манильский конверт. Спереди был приклеен белый стикер с ее именем, датой и адресом шведской лечебницы для душевнобольных.
