– Чудесно, – произнес священник перед тем, как повернуться к Рикки: – А тебя, отрок, я увижу в церкви в ближайшее воскресенье?
– Да, отец, – сказал Рикки.
Ты мог строить из себя крутого-раскрутого парня перед приятелями. Но когда священник задавал тебе вопрос, ты отвечал.
– Хорошо, – кивнул отец Адольф. Он был молод для священнослужителя – немногим старше наших родителей. У него еще не выпадали волосы, были целыми зубы. И мы – девчонки – все пережили влюбленность в него, в тот или иной момент. – А ты, Антон? Ты же понимаешь, что я тебя вижу?
Мы с Клодом сдержали смешки.
– Да, сэр, – пролепетал Ант, оставшись за спиной Рикки.
– Вот и хорошо, – порадовался отец Адольф. – Ладно, дети мои, я вас оставляю; жажду вкусить жареного миндаля с корицей, запах которого привлек меня чуть раньше. Надеюсь, вы хорошо проведете сегодняшний вечер.
Эд дождался, когда священник завернул за сцену, и громко, зычно сплюнул:
– Гнилые, лживые мерзавцы. Мнят себя духовными пастырями, а сами погрязли во зле и пороках. Не доверяйте никому из них.
Мне стоило немалых усилий, чтобы не осенить себя крестным знамением.
Рык гитары возвестил о том, что группа Джонни Холма приготовилась играть.
– Давайте отсюда уйдем, – предложил Эд. – Я сыт по горло этим балаганом.
Бренда покосилась на меня. Нам обеим нравилось кататься на каруселях, мы кружились на них на всех ярмарках. А в этот раз нам выдали целый рулон бесплатных билетов в качестве платы за выступление.
– Встретимся в вашей хижине, – сказала Эду подруга. – Говори адрес.
Рикки с Эдом обменялись взглядами – тяжелыми, неприятными, под стать сердитым рыкам или смраду горящего пластика.
– Мы должны поехать туда вместе, – наконец выдал Рикки.
Бренда пожала плечами:
– Тогда вам придется нас подождать. Мы с Хизер и Морин только что отыграли первый концерт в своей жизни. Мы заслужили катание на каруселях.
В результате переговоров Клод согласился перенести наши инструменты в машину родителей Бренды (которые все наше выступление смотрели издалека), Рикки, Эд и Ант пошли купить немного травки у работника ярмарки, а Бренда решила убедиться, что Джуни благополучно вернулась к моему отцу.
Вот так я на короткий миг осталась наедине с Морин. Мы стояли рядом, в духоте и давке, так близко, что я смогла, наконец, разглядеть то, что подруга весь вечер пыталась спрятать за широкими ухмылками, перламутровыми тенями на веках и яркими стрелками вокруг глаз, выведенными черным карандашом: ее лицо было помечено страданием и мукой. Я притянула Морин к себе, обняла.
– Ты в порядке, Мо? – шепнула я ей в волосы.
Морин задрожала всем телом.
– Я все время что-то ищу, что-то пробую, – прошептала она.
Не уверенная, что расслышала подругу верно, я отстранилась и заглянула в ее красивое лицо.
– Ты тоже это знаешь, – Морин попыталась улыбнуться, но неудачно. Ее голос стал тонким, как паутинка. – Я все пробую. Еду. Табак. Все. Но никогда не насыщаюсь. Даже наш сегодняшний концерт не принес мне полного удовлетворения. Мне это надоело… Я очень устала, Хизер.
Я так и не поняла, о чем говорила Морин. Просто снова ее обняла.
Этот наш последний разговор будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.
***
Бет понимала: лучше бодрствовать. Если она заснет, он сможет прокрасться и овладеть ей беззащитной. Она не собиралась допускать, чтобы это произошло еще раз. Но она мерила шагами подземелье уже несколько часов кряду; раскалившийся металл керосиновой лампы больно обжигал ладонь.
По самой оптимистичной оценке, Бет провела в заточении уже четверо суток.
За все это время он принес ей только полбуханки хлеба и почти пустой кувшин с арахисовым маслом. Бет растягивала этот скудный паек, как только могла, но голод изводил ее все сильней, и она была уже слишком истощена, чтобы ощутить запах собственных испражнений, а ступни зверски ныли от безостановочной ходьбы по квадратной клетке. Но Бет пыталась отжиматься, выполнять приседания и качать пресс – делать все для того, чтобы сохранить физическую силу.
Она поставила светильник на пол. И на несколько секунд дала глазам отдых. Все будет хорошо. Она даже не приляжет. Просто прислонится к холодной стене, запрокинет голову назад и сбросит с себя тяжкий груз. А как только ее слух уловит его поступь, она вскочит на ноги, схватит лампу, замахнется и со всей силы ударит по мерзкой башке. Ударит так, что та расколется как тыква.
Стук. Хлопок.
Бет свернулась калачиком в углу.
До того как она все осознала, ей снилась тыква, исчезающая под автомобильной покрышкой. А он уже лежал на ней, зажимал одной рукой рот и сдавливал другой горло. Бет почувствовала себя так, словно вынырнула из бассейна с клеем, конечности почти не слушались девушку, а вокруг сгустилась все та же непроглядная, кошмарная чернота.
Бет была настолько дезориентирована, что ей потребовалось время, чтобы уловить и распознать новый запах – такой сильный, что он пробивался даже сквозь ужасное и едкое зловоние ее мочи и многодневного потения от страха. Этот новый запах был густым, жирным, приторным.
Бет не ошиблась.
Это был аромат свежей, вкусной еды.
Глава 15
В дневное время я не раз бывала на Карьере Мертвеца. Он находился почти в пяти километрах от Пэнтауна (если считать расстояние по прямой). Когда мы с Морин и Брендой повзрослели, мы стали ездить туда на велосипедах – якобы поплавать. На самом деле это был предлог для того, чтобы улизнуть от родителей, поглазеть на других и себя показать. Я и в воду-то ни разу не зашла. Ее глубина и высота скал вызывали у меня неподдельный ужас. Как и байки о каменоломнях, травимые во время посиделок у костра – о Мертвеце или о ком-то другом (все зависело от того, в каком именно месте ты оказался). По преданиям, в каменоломни захаживал раздутый труп парня, утонувшего в одном из карьеров. Раз в год Мертвец обманом заставлял какого-нибудь пловца поверить, что верх – это низ, а низ – это верх. Тот, ничего не подозревая и безмятежно посмеиваясь, плескался, пока не нырял под воду. А там все внезапно менялось. Несчастный устремлялся ко дну, полагая, что вот-вот всплывет на поверхность, но дышать ему становилось трудней и трудней. Он отчаянно бил по воде руками, пытаясь оттолкнуться от ее толщи и вынырнуть из пучины. Но к тому моменту, когда он понимал, что угодил в смертельную ловушку, было уже слишком поздно.
Бренда тоже не заходила в воду, но не по той причине, что я. Ей просто не хотелось портить прическу. И обычно мы вдвоем устраивались на покрывале (неподалеку от воды, но не в опасной близости от нее), намазывали кожу толстым слоем йодированного детского масла, сбрызгивали волосы солнцезащитным спреем и подставляли тела солнцу на весь день.
А вот Морин вела себя иначе. С нетерпением скинув с себя футболку и шорты, она забегала в своем зеленом бикини на самый высокий утес, становилась в очередь на этой обветренной каменной стене, возвышавшейся над водой на пятнадцать метров, и с возбуждением оглядывалась на массивные гранитные валуны, разбросанные за ее спиной, как гигантские детские кубики. Вода внизу была чистой, но настолько глубокой, что казалась черной, а воздух вокруг был насыщен ее лягушачьим запахом.
Когда подходил черед Морин, она небрежно ступала на кромку утеса и прыгала вниз – с широко открытыми глазами и с зажатым носом – точь-в-точь как в тот день, когда она прыгнула с вышки в городском бассейне. Мы с Брендой аплодировали подруге. Иногда к нам подходили и заговаривали другие ребята из Пэнтауна, а в конце дня мы катились на велосипедах домой – потные и вялые, с загорелой, но обезвоженной после долгого пребывания на солнце кожей.
Помимо этих дневных поездок на Карьер Мертвеца, Морин и Бренда посещали также вечеринки в каменоломне. Я об этом подозревала, хотя они ни разу не приглашали меня. Мне было больно думать об этом. Я не желала выступать в роли старой ворчливой бабки, но однажды подруги признались мне в том, что покурили травку. И как вы думаете, как я отреагировала? Правильно, я прочитала им лекцию о вреде курения. Такую лекцию я выслушала от своего деда, а им я только повторила его слова. Но после этого Морин и Бренда прекращали рассуждать о курении и бочонках с вапатули в ту же секунду, как я заходила в комнату. Или, хуже того, начинали перешептываться у меня за спиной.
