Пробежав по комнате, взяла в прихожей язычок для обуви и вернулась обратно к зеркалу. Там с помощью язычка легко всунула ногу в правую туфлю, а с левой вышла незадача — она никак не лезла.
Света нагнулась, чтобы поправить туфельку, и в это время что-то очень остро и ужасно больно кольнуло ее под левой грудью.
Ноги вдруг ослабли, разъехались, и она упала.
В стоявшем на полу зеркале Света с удивлением обнаружила свое собственное, белое, без единой кровинки, лицо с огромными, ничего не понимающими глазами.
Это было последнее, что она увидела перед тем, как потеряла сознание.
Девочка-Смерть недоуменно сдвинула бровки. Блондинка в белом платье внезапно исчезла. То ли пол под ней провалился, то ли сама она угодила в какую-то яму.
Девочка терпеливо ждала, но блондинка больше не появлялась. Это было очень обидно. Ведь она так занятно крутилась в окне.
Переминаясь с ноги на ногу, девочка постояла еще чуток, но окно по-прежнему пустовало. К тому же она всерьез начала замерзать. Проклятый холодный ветер ухитрился залезть даже под ее розовую курточку.
Дальше ждать было бесполезно — так можно совсем замерзнуть, превратиться в ледяную статую.
Девочка-Смерть недовольно пожала плечиками, натянула поглубже капюшон и обреченно побрела дальше по улице.
Ночь еще только начиналась.
Лил сильный дождь, пальто намокло, отяжелело.
Кирилл Латынин заглянул в свежевырытую яму и передернулся — на дне ямы была вода. Почему-то мысль о том, что гроб будут опускать в эту коричневую воду, привела его в ужас, на глазах показались слезы. Он вообще был в крайне плохом состоянии, много плакал, почти не спал с того проклятого вечера, воспринимал окружающее не совсем адекватно.
Кирилл поднял голову, посмотрел по сторонам.
Справа стоял дядя Митя, слева, на некотором расстоянии, Варвара Андреевна, мама Светы, приехавшая на похороны из Кривого Рога. Отвернулась в сторону, чтобы только не встречаться с ним взглядом.
Кирилл позвонил в Кривой Рог в тот самый жуткий вечер, когда вернулся домой и нашел лежащую на полу Светку в свадебном платье.
Было это совсем непросто. В записной Светкиной книжке домашнего телефона не обнаружилось, пришлось искать через какую-то ее подругу Веру, проживающую там же, в Кривом Роге. Но в конце концов после немалых усилий дозвонился.
Трубку долго не снимали, а когда все же ответили, то на другом конце провода зазвучал совсем юный девичий голос, неуловимо напомнивший ему Светку своими особыми интонациями.
Кирилл догадался, что это ее младшая сестра Даша, Светка о ней рассказывала. Даше было шестнадцать лет, она заканчивала школу, собиралась потом приехать в Москву. Как сообщить юной девушке о внезапной смерти сестры, Кирилл не знал, позвал мать. На том разговор с незнакомой Дашей и кончился.
Варвара Андреевна его сразу возненавидела, как только появилась. Обвинила его во всех смертных грехах. Назвала грязным совратителем. Не объяснишь же ей, что Светка сама могла совратить кого угодно. Ей вообще ничего не объяснишь!
Она, например, почему-то вбила себе в голову, что он специально не прописывал Светку. А как он, спрашивается, мог ее прописать, если они еще не были официально зарегистрированы? На каком таком основании?
Несостоявшаяся теща даже обвинила его в смерти дочери, хотя при чем здесь он? Установлено же, что это был несчастный случай: ткань платья оказалась слишком непрочной.
Но Варвара Андреевна и слышать ни о чем не хочет, твердит свое. Очень с ней тяжело. Понятно, что у нее ужасное горе, но все равно тяжело.
Хорошо хоть, что она в конце концов уступила ему и разрешила похоронить Свету в этом белом платье, которое она надела только один раз в своей недолгой жизни, первый и последний.
Кирилл опять заплакал. Проклятая Эльвира Рогова! Все из-за нее! Если бы он пришел в тот вечер хотя бы на десять минут раньше, то ничего бы не случилось! А из-за этой старой блядищи он опоздал!
Ухо у него уже заживает, но, как говорится, раны в душе и на сердце не заживут никогда.
Ефим Валерьевич Курочкин, стоя чуть в сторонке, под раскрытым зонтом, зорко наблюдал за всем происходящим.
Если бы у него спросили, для чего он приперся сюда, на кладбище, в такую мерзкую погоду, Ефим Валерьевич, скорей всего, затруднился бы ответить. Репортажик по поводу трагической смерти иногородней проститутки он ведь уже набросал, по сути, делать здесь было нечего. Но кое-что его как следует напрягло, хотя делиться своими размышлениями он пока ни с кем не собирался. До поры до времени.
Дело было в том, что реакция жены показалась Ефиму Валерьевичу несколько странной.
Когда он рассказал своей жабе об этом случае, та, во-первых, не особо удивилась, а во-вторых, не так уж сильно заинтересовалась, вопросов почти не задавала. Мало того, ему даже показалось, что в глазах ее мелькнуло какое-то удовлетворение при этом известии.
А когда выяснилось, что злополучное платье шила несчастной невесте его дорогая женушка, то Ефим Валерьевич окончательно заподозрил неладное. Но, разумеется, пока никому о своих подозрениях не говорил и перед каракатицей своей виду не подавал.
Тем более что ведь сам еще не решил, как поступить. То ли засадить супругу как следует, то ли держать ее на коротком поводке, объявив, что все знает…
Во всяком случае, появление его на кладбище могло оказаться небесполезным. Очень все это любопытно.
Гроб опустили в яму и стали засыпать землей. Ефим Валерьевич тоже подошел, бросил горстку. В принципе можно было уже возвращаться домой. Однако он не спешил уходить с кладбища, решил подождать, пока совершат захоронение почтальона Бабахина на соседнем участке.
Там как раз случай кристально ясный — мудак-почтальон по пьяни полез ночью к клетке с медведем, тот его и задрал. Но, с другой стороны, никогда не знаешь, может, чего-то интересненькое увидишь на похоронах.
Никогда не мешает чем-то освежить репортажик.
Леха-Могила и Фархад Нигматуллин засыпали могилу и отошли в сторонку. Провожающие в последний путь, числом восемь человек, стали класть на могильный холмик цветы.
Леха-Могила поманил к себе Кирилла, который первым положил свой букет.
— Надо бы добавить, хозяин! — без обиняков объявил он.
— Я ведь уже за все рассчитался, — удивился Кирилл. — За что теперь?
— За упокой! — скорбно ответил Леха. И пояснил не понимающему простых вещей парню: — Для сугреву! Сам видишь, погода какая!
Этот последний довод неожиданно убедил Кирилла. Он вздохнул и полез за бумажником.
Леха солидно принял деньги, поблагодарил и махнул Фархаду.
Они взяли веревки, закинули лопаты на плечи и, утопая в грязной жиже, пошли к участку № 1428, где дожидался на тележке еще один гроб.
— Ты этому-то своему будешь звонить? — туманно спросил Фархад, почему-то кивая назад, на остававшуюся позади могилу. — Ведь в самый раз, то, что доктор прописал.
Но Леха, видимо, прекрасно понял напарника.
— А как же, — ответил он, — сегодня же и позвоню.
— Вот-вот, не тяни! — поддержал его Фархад.
— Никто и не тянет! — с некоторой обидой произнес Леха. — Завтра ночью все сделаем, не парься.
Фархад вздохнул.
— А у меня теперь козленок живет, — сообщил он.
— Иди ты! — обрадовался Леха. — Где взял?
— Нигде, — пожал плечами Фархад. — На улице. Он сам ко мне подошел. Ночью.
— Прикольно, — осклабился Леха. — И давно он у тебя?
— Несколько дней.
— Небось уже всю квартиру засрал! — заржал Леха.
— Я убираю, — с обидой ответил Фархад. — И потом он аккуратно срет. Такими маленькими шариками.
— Ну ты даешь! — еще больше заржал Аеха. — Аккуратист, бля! А это козел или коза?
— Козочка! — резко ответил Фархад, уже сильно пожалевший, что решил поделиться с приятелем своей тайной. — Тебе-то что? Отъебись от меня!
— Ладно, — миролюбиво заметил отсмеявшийся Леха. — Мне-то по хую, хоть целое стадо у себя посели.
Они подошли к свежевырытой могиле. Около гроба никого не было. Никиту Бабахина никто в такой дождь хоронить не пришел. Впрочем, может, дело было вовсе и не в дожде.
— А я этого мужика, который в гробу лежит, знаю! Это почтальон наш, — сменил тему Леха. — Я его как раз там и видал накануне.
— Где видал? — не понял Фархад.
— Да в зверинце же! Там, где его потом медведь уделал!
— Правда, что ли? — оживился Фархад. — И чё он там?
— Да ничё, я там как раз был, и тут, гляжу, он… — начал было рассказывать Леха, но в это время сзади подошел какой-то мужик с зонтом, и он осекся. — Ладно, потом расскажу.
