— У меня есть дела поважнее, — попытался отбиться Алламбо.
— Дел поважнее нет, — произнес Баум. — Сейчас самое главное — твое впечатление, когда министр воскликнет: "Ага! Кто-то лазил в этот альбом смотрите, вот тут была фотография, а теперь пустое место." Это и будет момент истины.
— А если он доберется до альбома раньше?
— Думаю, этого не произойдет — до сих пор он вел себя как невинная жертва. А невинная жертва не станет подставляться под подозрение. Если каких-то снимков не хватает, он постарается, чтобы мы в это твердо поверили. Раз уж он играет такую роль, то не захочет все испортить. Я уверен, что он сам приведет тебя в дом, чтобы стало ясно: никакой подтасовки.
— Если, конечно, никому не поручит разобраться со снимками до нашего приезда, — возразил Алламбо.
— Это точно. Потому я тебя вот о чем прошу: извинись перед мадам Алламбо, садись в машину и езжай прямо в Ивелин, в деревню Рошфор. Надо организовать наблюдение за домом министра до самого его приезда.
— Мне понадобится человек, а то и двое.
— Возьми Ледюка. Только не говори, зачем.
— Конечно, не скажу.
— Министр едет завтра после обеда. Скажу, что ты встретишь его возле дома. Только смотри, чтобы Ледюк ему на глаза не попался.
Загородная резиденция Антуана Лашома представляла собой довольно скромную виллу в деревне Рошфор, расположенную несколько на отшибе, на склоне лесистого холма. Железные ворота, весь участок огражден глухим забором, за которым видны ели и пихты. Прибыв до темноты, Алламбо отыскал местечко под деревьями, откуда просматривался вход в дом. Ледюку было велено одеться потеплее и понадежнее на случай дождя, и теперь Алламбо показывал, где ему предстоит провести надвигающуюся ночь. Тяжелые тучи сгрудились на темнеющем небе, с севера дул резкий ветер.
— Извини, не самая приятная ночка тебя ожидает.
Ледюк, ещё не отошедший от впечатлений ночных бдений на площади Бланш в поисках Лашома, подумал, что и похуже бывало.
— Если к дому кто-то подойдет, не высовывайся. А если выйдет оттуда, ступай следом. Мне надо знать, куда гость пойдет и, по возможности, как выглядит. Только смотри, чтобы тебя не заметили. Ни в коем случае.
— Конечно, господин начальник.
— На рассвете я сам тебя сменю. А пока посплю в машине.
Они припарковались на обочине дороги неподалеку от дома.
— Могу я узнать, в чем дело, господин начальник?
— Не положено. И не вздумай разболтать насчет этой поездки в отделе, когда вернемся в Париж. Дело самое обычное, я думаю, за ночь и не произойдет ничего.
— Ничего себе обычное, — рассказывал позже Ледюк в столовой, — С каких это пор начальство ночует в машине, если дело обычное? Ну и холодрыга была в том лесу!
Алламбо оказался прав: ночью ничего не случилось. Когда в шесть утра он сменил Ледюка, дом, едва различимый в утреннем тумане, был по-прежнему тих и спокоен.
— Жуткая ночь, — пожаловался Ледюк, — Промерз до костей, ноги промокли.
— На службе и не такое бывает, — отозвался Алламбо, — Если комфорт тебе нужен, поискал бы работу где-нибудь в конторе, в тихом пригороде.
Ледюка он не любил и сочувствовать ему не собирался. Прошедшая ночь и в машине была достаточно мерзкой, он весь окоченел и был голоден.
— Съезди в Рошфор, позавтракай. Мне привези кофе и булочку, в машине есть пустая фляжка.
Следили за домом целый день — все впустую. Около пяти вечера черный "Ситроен" подкатил к воротам и Лашом вышел, чтобы их отпереть. На переднем сиденье была его жена, сзади сидела низкорослая смуглая женщина.
Алламбо приблизился, предъявил удостоверение.
— Мне известно, зачем вы здесь. Заходите в дом, — пригласил Лашом, — Я объяснил жене, что надо проверить альбомы, она нам поможет, у неё отличная память. Она знает, в чем дело, так что можете показать ей эти ваши фото.
Мадам Лашом оказалась такой же невозмутимой, как её супруг. Лицо её, пока она изучала привезенные Алламбо фотографии, оставалось бесстрастным. Они сидели в гостиной, не снимая пальто, ожидая, пока только что включенное отопление согреет комнату. Горничная — та особа, что приехала с хозяевами готовила кофе на кухне. Ледюк остался в машине.
— Вот эту я помню, — мадам Лашом взяла в руки фотографию, где её супруг смотрел в объектив. — Почти уверена, она сделана в позапрошлом году на яхте наших друзей Дютилье. А вторую, где Антуан в профиль, не припоминаю. Но на обеих безусловно он. Сейчас поглядим.
Она принесла из другой комнаты два больших альбома и начала их листать. Тем временем горничная подала на подносе кофе. Ей под сорок, отметил про себя Алламбо, — Португалка, должно быть. Грузная, лицо тяжелое, невыразительное, глаза потуплены.
Мадам Лашом переворачивала страницы альбома, то и дело бросая взгляд на снимки, привезенные Алламбо, сравнивала, хмурилась, покачивая головой. Наконец подняла глаза:
— Одну нашла — так я и думала, август позапрошлого года. Мы стояли на якоре в бухте Аяччо, Жак Дютилье снял нас вдвоем. Взгляните.
Она протянула альбом Алламбо. Лашом с женой стояли рядом на палубе, он в плавках, она — пляжном костюме. Позади видны были мачты и оснастка других яхт. Изображение Лашома на русской фотографии было идентично этому.
— А второй снимок?
— Не могу найти. Может, его в альбоме и не было. Мы наклеиваем только лучшие.
— Негативы сохраняете?
— Да.
Лашом пошел к бюро в дальнем конце комнаты, выдвинул один ящик и вернулся с ним к столу. Его жена сказала уверенно:
— Кто-то тут побывал. Раньше ящик был до отказа забит негативами, лишними отпечатками, всякой ерундой, а теперь тут просторно.
Минут двадцать они втроем просматривали снимки, разворачивали и смотрели на свет рулоны фотопленки. В конце концов Лашом подвел итог: Некоторые негативы пропали. В том числе и тот, который мы опознали. И второго, где я в профиль, тоже нет. По-моему, это все объясняет.
— Я бы хотел знать, кто работал здесь с тех пор, как сделаны фотографии на яхте.
— Только Мария, она и сейчас работает.
— Другая прислуга приходит время от времени?
— Никогда, — сказала мадам Лашом, — Этот дом для Антуана убежище. Приемов здесь мы не устраиваем, поэтому с местными поставщиками провизии дел не имеем. Гостей не приглашаем — разве что одного-двух самых близких.
— А для мелких работ никого не приглашали? Декораторов, к примеру, или водопроводчика?
— В последние два года — никого.
— Может быть, взломщики побывали, пока вы были в Париже?
— Невозможно, разве что у них оказались наши ключи. С тех пор, как я в правительстве, на всех дверях секретные замки.
— Давно у вас Мария? Что вы о ней знаете?
— Лет десять, — ответила мадам Лашом, — Поступила к нам через агентство сразу, как приехала из деревни, с юга Португалии. Работает хорошо. Замкнутая, неразговорчивая.
— Друзья у неё есть?
— Нет, насколько я знаю. Никуда она не ходит, раз в год уезжает в отпуск в свою деревню.
— Пропадают у вас деньги, мелкие вещи какие-нибудь?
— Никогда, я бы заметила.
— Но в этой комнате никто, кроме неё и вас не бывает. Придется с ней поговорить.
— Ступайте в столовую, — предложил Лашом, мы её к вам пришлем.
Мария сидела на кончике стула — типичная крестьянка, упрямая, глаз не отводит от собственных колен, руки стиснуты, отвечает односложно, на плохом французском.
Нет, она не брала ни снимков, ни негативов. Нет, мсье, она честная женщина. Да, она понимает, что её могут депортировать, если она сделала что-то плохое. Но зачем ей брать фотографии? Господа всегда с ней хорошо обращались, много лет, она не стала бы причинять им вред…
Но, может быть, кто-то — журналист, к примеру — предложил хорошую цену за снимки? Для газеты они очень даже интересны — это ей понятно? Да, понятно, но никто никаких денег не предлагал.
Так, может, у неё есть соображения, кто и как мог получить доступ к бюро, где хранятся негативы? Нет, мсье, она не знает. Может быть, рабочие приходили? Возможно, но ей об этом ничего неизвестно.
Поговорив с Марией минут пятнадцать, Алламбо пришел к выводу, что она лжет. Еще через полчаса убедился, что ему не пробить её тупое упрямство.
— Усвой это как следует, — сказал он, наконец, — Если выяснится, что ты скрыла правду, тебя наверняка вышлют из страны, а то и в тюрьму посадят за кражу. А вот если придешь ко мне и расскажешь все как есть, тебе ничего не грозит, господа тебя простят. В конце концов это же не преступление взять пару снимков. Нам только надо выяснить, кому ты их отдала.
— Не знаю я ничего.
— Это я уже слышал. Но подумай хорошенько, чем ты рискуешь. Когда вернешься в Париж, позвони мне, и мы ещё раз побеседуем, — Алламбо протянул Марии свою визитную карточку.
— Да, мсье.
Глаза по-прежнему опущены, руки плотно сжаты, губы стиснуты в прямую линию.
