Да, он знал, что Кэролайн давала ему силы на борьбу. И дело было не только в ее любви. Или в ее терпении. Когда он слушал, как она говорит — о них, о ресторанах, об их совместной жизни, — он понимал, что они были не просто друзьями, или любовниками, или мужем и женой. Они были партнерами с самой первой встречи — партнерами во всем, и он понимал, что не может просто так исчезнуть и оставить ее одну. Это придавало ему сил и заставляло бороться. Он не мог положить конец их партнерству, умерев.
Но было еще кое-что. Второе, что спасло его.
То, что ему сказал доктор Фельдман.
Когда боль становилась нестерпимой. Когда он понял, что страшнее боль уже не станет.
Это началось после того периода, когда он не отличал забытье от реальности. Он и потом не мог в точности сказать, сколько длился этот этап. Может быть, несколько дней. Но скорее, несколько недель. Порой он слышал голоса, искаженные звуки, долетавшие до него как сквозь туман. И еще он видел лица людей, склонявшихся над ним и смотревших на него сверху вниз. Иногда он что-то чувствовал. Покалывание. Или движения. Однажды он был уверен, что кто-то его переворачивает. В другой раз он чувствовал, как кто-то водит его по комнате, управляя им, как марионеткой. Порой он пытался говорить. Часто думал, что говорит. Но похоже, никто его не понимал.
В какой-то момент туман начал рассеиваться. Он еще не встал на якорь в реальном мире, но время от времени ему удавалось к этому миру прикасаться. Он дрейфовал. Не мог остановиться. Внезапно вспыхивали яркие цвета, и он вдруг осознавал, что смотрит на тыльную сторону собственной руки. Рука выглядела более бледной, чем помнилась ему, но она была из плоти и крови. И она была на удивление подвижна. Он наблюдал за тем, как шевелятся его пальцы, и чувствовал, что они — часть его, и почему-то ему казалось чудом, что, где бы он ни находился, что бы с ним ни случалось, он был способен какими-то крохами своего мозга думать: «Двигайся», и его пальцы следовали этому приказу. Они шевелились и сгибались, они повиновались ему, пока он снова не проваливался в туман, измученный и опустошенный.
Вскоре в беспорядочном смешении звуков вокруг него стали проступать отдельные слова. Потом, время от времени, фразы. Часто он слышал слово «происшествие» и понимал, что оно имеет отношение к нему. «После происшествия», — слышал он. Или: «Со времени происшествия»… «В результате происшествия»… «Травмы, полученные в результате происшествия»… А ему хотелось кричать: «О чем вы говорите? Какое происшествие? Никакого происшествия не было! Это была звериная дикость, безудержная и сгущенная!» Но прошло еще какое-то время, пока другие не начали слышать и понимать звуки, исходящие из его горла. Когда он в первый раз произнес слово «пить» и кто-то появился — чернокожая женщина во всем белом приподняла его голову и дала ему воды, — Джек заплакал, по его щекам потекли слезы облегчения.
Каждые несколько дней к нему возвращалось что-то новое. Потом это стало происходить каждый день, а вскоре час за часом. Он стал отчетливо видеть комнату. Начал вспоминать детали — слова, числа, места, названия. Но когда в новый мир Джека хлынула реальность, с ней вместе пришла необычайная боль.
Сначала его заставляли двигаться, пока он еще был прикован к постели. Перекладывали, бережно поворачивали в суставах руки и ноги. Медсестры объясняли ему, что делают.
— Вы же не хотите, чтобы у вас развился тромбоз, — говорила одна из них.
Потом появлялась вторая, она тоже шевелила его и приговаривала:
— Это для того, чтобы не было легочной эмболии. Нам ведь не нужен инфаркт, правда?
А Джеку было до лампочки, будет у него инфаркт или нет. Ему хотелось только одного: чтобы ушла боль. Потому что она наполняла его всего, не оставляла его ни на миг, пока он бодрствовал, и он жаждал благословенного забытья и — да, да, даже смерти.
Как только он пришел в сознание, его заставили сесть в кресло-каталку.
— Вам нужно двигаться, — говорила ему медсестра.
А он думал только: «Пожалуйста, позвольте мне умереть, чтобы я больше не чувствовал боли».
Джек знал, что, пока живет, он никогда не забудет слова хирурга, потому что эти слова изменили все. Добрый старый доктор Фельдман… хотя какой же он старый? Он был на год моложе Джека, но при этом слыл лучшим ортопедическим хирургом Нью-Йорка. Джека перевезли в Нью-Йорк, но он не помнил ни одного мгновения перелета. Перевезли, как только его состояние стало стабильным, и поместили в отделение интенсивной терапии больницы частной хирургии на Восточной Семнадцатой улице. Фельдман несколько лет назад оперировал Джеку плечо — тогда не было ничего особо сложного, разрыв вращательного мускула и костная шпора. Но Фельдман сработал превосходно и потом стал заглядывать в ресторан Джека. Обычно он являлся с привлекательной женщиной, а пару раз они объединялись вчетвером — Фельдман, его подруга, Джек и Кэролайн. Слова, изменившие жизнь Джека, были произнесены во время обхода, когда Фельдман увидел своего бывшего пациента и друга, лежащего в полной неподвижности. Он склонился над кроватью, но не притронулся к Джеку, не попытался вести врачебную беседу: Энди Фельдману была несвойственна привычка ворковать с больными. Он даже не стал проверять, живо ли тело, без движения лежащее на матрасе, спит Джек или бодрствует. Он просто произнес очень буднично:
— Я знаю, ты этого не чувствуешь, Джек, но тебе повезло. Потому что человеческий мозг — удивительная штука. Сейчас он не может делать почти ничего из того, чего бы ты от него хотел. Он не может справиться с болью. Победить боль не может ничто. Но он способен на кое-что хорошее. Он не будет помнить боль. Я обещаю тебе, не будет. Он не позволит тебе когда-нибудь хоть на мгновение вспомнить то, что ты чувствуешь сейчас.
И вот тогда Джек понял, что он действительно выживет, понял, что выдержит. Если бы ему сказали, что его страдания бесконечны, если бы он хоть на минуту подумал о том, что очнется через год, через два года, а она все еще будет, эта боль, неизменная, поглощающая его, пронзающая его тело, — он бы себя убил.
Как только Джек понял, что будет жить, он смог позволить себе вернуться в прошлое. К открытию ресторана в Шарлотсвилле. К драке в ресторане. Он вспомнил, как устремился к лестнице, как влетел в кабинет наверху. Он позволил своему замечательному мозгу вспомнить, что с ним случилось. И по мере того, как мозг вспоминал, мир стал обретать чуть больше смысла.
А потом всякий смысл покинул Джека.
Сначала он им не поверил. Они лгали. Наверняка лгали. Но они держались так спокойно, так уверенно. Так понимающе и с таким состраданием. И не желали отступаться от своего.
Они повторяли ему снова и снова одно и то же, пока он не начал верить. Они показывали ему газетные статьи и заметку в журнале «Ток». Они даже уговорили Дома навестить Джека и подтвердить: да, они говорят правду. А потом Дом уронил голову на грудь Джека и заплакал…
И тогда Джек понял.
Кэролайн не прикасалась к его лихорадочно жаркому лбу прохладной рукой. Она не уговаривала его вернуться к жизни полным любви шепотом. Ему объяснили, что так действовали лекарства. У него были галлюцинации. Кэролайн вообще не было рядом с ним в больнице.
Потому что последний звук, который он слышал в тот вечер, вечер происшествия, перед тем как отключиться, тот самый далекий взрыв… он прозвучал не вдалеке. И это был не взрыв.
Это был выстрел из пистолета. Четвертый выстрел после тех трех, которые раздробили его колено, бедро и разорвали живот.
Это было еще одним проявлением человеческой дикости. Жажды уничтожения. Убийства.
Нет, в мире не прибавилось смысла. Джек вернулся, пришел в себя. Потому что ему действительно повезло. Несмотря на ранения, он выжил.
А Кэролайн нет.
В нее выстрелили один раз. В голову.
А потом убийца схватил ее и вышвырнул из окна.
Джеку сказали, что она погибла от пули. Что она была мертва до того, как упала с высоты второго этажа на мостовую.
Эта новость не удивила Джека, когда он пришел в сознание и сумел ее воспринять. Он понимал, что выстрел был предназначен для того, чтобы убить.
Точно так же он понимал, что означало падение.
Оно означало, что это — послание от кого-то, кто знал о его прошлом.
Предупреждение.
От кого-то, кто намекнул Джеку, какие сюрпризы ему сулит будущее.
До прошло как по маслу.
Во время тоже получилось неплохо.
Но потом настало После. И все пошло не так.
О, первый этап прошел гладко. Встреча как запланировано, их довольные лица, а потом изумление в их глазах. Четыре быстрых выстрела. Быстрых. Небрежных. Это было просто блеск.
И никто ни фига не понял. Ни тебе мотива, ни отпечатков пальцев. Чистенько, как в аптеке.
