Мне они оба были симпатичны, и я не видел, почему бы мне не выступить в роли свата. Я публично заявлял, что мне нравится де Суза, а наедине с Кавитой старался при всяком удобном случае представить его с выгодной стороны. Мне казалось, что у них есть неплохой шанс, и я всем сердцем желал им счастья.
Чандра Мехта был рад мне прежде всего потому, что я служил для него самым близким и единственным дружественным звеном, связывающим его с черным рынком. Салман Мустан, подобно Кадербхаю, усматривал определенные преимущества в контактах с миром кино. Новые законы, принятые как на федеральном уровне, так и в штате, ужесточали правила денежного обращения, и отмывать «левые» деньги становилось все труднее. По многим причинам – и не в последнюю очередь благодаря неотразимому гламурному блеску киноиндустрии, – политики, контролировавшие финансы и инвестиции, давали этой отрасли поблажку. Это были годы экономического бума, и болливудские фильмы переживали ренессанс как с точки зрения их качества, так и общественного признания. Они становились значительнее и лучше, расширялся их прокат во всем мире. Вместе с тем, однако, возрастал их бюджет, и традиционных источников финансирования не хватало. Поэтому многие постановщики, исходя из обоюдных интересов, образовывали странный симбиоз с мафиознами структурами, дававшими деньги на производство фильмов о мафии. Доходы от этих хитов использовались для совершения новых преступлений, которые становились темой новых сценариев и новых фильмов, ставившихся на средства мафии.
Я тоже играл во всем этом свою роль, роль посредника между Чандрой Мехтой и Салманом Мустаном. Связь между ними была взаимовыгодной. Совет мафии вкладывал кроры, то есть десятки миллионов рупий, в кинопроизводство Мехты и де Сузы и получал в итоге чистую прибыль. Тот первый контакт с Чандрой Мехтой, когда он попросил меня обменять рупии на доллары, потянул за собой целую цепочку внушительных договоров, за которые режиссер, обладавший не менее внушительной внешностью, с жадностью ухватился. Он разбогател и продолжал богатеть. Но люди, тратившие свои средства на его компанию, пугали его, а при встречах с ними он чувствовал исходивший от них запах недоверия. Поэтому при встречах со мной Чандра радостно улыбался и старался заманить меня в свои трепетные сети.
Я ничего не имел против. Мне нравились и Чандра Мехта, и болливудские фильмы, и я позволял ему вовлечь себя в беспокойный мир его не чуждой расчета дружбы.
Соседкой Мехты по столу была Лиза Картер. Ее густые белокурые волосы уже успели отрасти после стрижки и красиво обрамляли овальную камею ее лица. Ясные голубые глаза горели горячей решимостью. Загорелая кожа подчеркивала ее цветущий вид. Она чуть располнела, и хотя сама этому ужасалась, я, как и все другие мужчины, лишь приветствовал это. В ее манерах появилось нечто абсолютно новое: теплая неторопливая мягкость улыбки, свободный заразительный смех и душевная легкость, которая искала и часто находила лучшее в людях. Я неделями и месяцами наблюдал за этой трансформацией и сначала полагал, что она порождена моей любовью к ней. Хотя мы никак не оформляли наши отношения и жили порознь, мы были любовниками и больше, чем друзьями. Спустя некоторое время я понял, что я тут не при чем, это была исключительно ее собственная заслуга. И еще я увидел, как глубок источник ее любви и насколько ее счастье и уверенность в себе зависят от возможности открыто разделить свое чувство с любимым. Любовь делала ее прекрасной. Ее глаза дарили людям чистое небо, ее улыбка – летнее утро.
Она поцеловала меня в щеку. Я вернул ей поцелуй, удивившись маленькой нахмуренной складке, появившейся при этом между ее бровями и отразившейся в васильковых глазах.
Следующими по кругу сидели два журналиста, Анвар и Дилип. Они были еще молоды, всего несколько лет назад вышли из колледжа и печатали пока лишь анонимные корреспонденции в бомбейской ежедневной газете «Нундей». По вечерам в придворном кружке Дидье они обсуждали сенсационные новости таким тоном, словно играли в них важную роль или проводили самостоятельное журналистское расследование. Их энтузиазм, горячность и далеко идущие амбициозные планы покорили всю компанию, так что Кавита и Дидье порой поддразнивали их язвительными замечаниями. Молодые люди реагировали на это вполне благодушно и их ответные реплики часто вызывали у присутствующих хохот.
Дилип был высоким блондином с миндалевидными глазами, родом из Пенджаба. Анвар, бомбеец в третьем поколении, был ниже ростом, темноволос и серьезен. «Свежая кровь», – с улыбкой отзывалась о них Летти. Когда я приехал в Бомбей, она говорила то же самое обо мне. Глядя на этих целеустремленых и полных жизни молодых людей, я подумал, что когда-то, еще до героина и всех преступлений, и я был таким же. Я был так же молод, счастлив и полон надежд. И теперь я радовался, глядя на них и сознавая, что они служат украшением и надеждой всей компании. Их присутствие в «Леопольде» было закономерно, как закономерно было и то, что здесь не было больше Маурицио и Уллы с Моденой и когда-нибудь не будет меня.
Обменявшись с молодыми журналистами рукопожатием, я подошел к их соседке, Кавите Сингх. Она поднялась на ноги, чтобы потискать меня. Женщина тискает мужчину с такой дружеской симпатией, когда знает, что может ему доверять и что его сердце принадлежит другой. Даже у бомбейских иностранок подобное проявление чувств было редкостью, а у индийских женщин оно подразумевало интимные отношения, и я его почти никогда не наблюдал. Эти дружеские объятия Кавиты Сингх значили очень много. Я жил в Бомбее уже несколько лет, говорил с его жителями на хинди, маратхи и урду, общался с гангстерами, обитателями трущоб и болливудскими актерами, которые относились ко мне дружелюбно и иногда с уважением, но немногое заставляло меня, подобно этому жесту Кавиты, ощутить себя «своим» среди индийцев.
Я никогда не говорил ей, как важно для меня ее безоговорочное доверие. Слишком часто добрые чувства, которые я испытывал в те годы изгнанничества, оставались невысказанными, запертыми в тюремной камере моего сердца с ее высокими стенами страха, зарешеченным окошком надежды и жесткой койкой стыда. Я высказываю эти чувства сейчас. Теперь я знаю, что когда тебе выпадает светлый, полный любви момент, за него надо хвататься, о нем надо говорить, потому что он может не повториться. И если эти искренние и истинные чувства не озвучены, не прожиты, не переданы от сердца к сердцу, они чахнут и увядают в руке, которая тянется к ним с запоздалым воспоминанием.
В тот день, когда на город медленно опустилось серо-розовое вечернее покрывало, я ничего не сказал Кавите. Я стряхнул улыбку, вызванную ее добрым отношением, на пол, словно это была безделица, слепленная из раскрошенных камешков. Она взяла меня за руку и представила сидящему рядом с ней молодому человеку.
– Лин, ты, наверное, не знаком с Ранджитом, – сказала Кавита, когда он встал и мы обменялись рукопожатием. – Он… друг Карлы. Ранджит Чудри, это Лин.
Тут я понял, что означал призыв Летти держать себя в руках и откуда взялась складка на переносице Лизы.
– Зовите меня просто Джит, – сказал он с широкой открытой улыбкой.
– Хорошо, – ответил я серьезным тоном. – Рад познакомиться с вами, Джит.
– И я очень рад, – отозвался он с закругленными мелодичными модуляциями, характерными для выпускников лучших бомбейских школ и университетов. Этот выговор нравился мне больше всех других возможных звучаний английской речи. – Я много слышал о вас.
– Ачха-а? – непроизвольно отреагировал я так, как это сделал бы индиец моего возраста. Буквально это слово переводится «хорошо», но в данном контексте и с таким произношением означает «В самом деле?»
– В самом деле, – рассмеялся он. – Карла часто говорит о вас. Вы для нее настоящий герой. Но это вы наверняка и без меня знаете.
– Забавно, – сказал я, желая проверить, так ли он искренен, как это казалось. – Она однажды сказала мне, что герои бывают только трех видов: мертвые, побежденные и сомнительные.
Закинув голову, он расхохотался, продемонстрировав безупречный ряд безупречных индийских зубов. Глядя мне в глаза, он в восхищении покачал головой.
«Он понимает ее шутки, – подумал я. – Он знает, что она любит словесную игру, и участвует в ней. И это одна из причин, по которым он ей нравится».
Остальные причины были еще более очевидны. Джит был среднего, то есть, моего, роста, строен и гибок, с красивым открытым лицом. И это была не просто красота, складывавшаяся из отдельных привлекательных черт – высоких скул, большого лба, выразительных глаз цвета топаза, прямого носа, улыбающегося рта и крепкого подбородка, – это было лицо «лихого парня», как раньше любили говорить: яхтсмена, альпиниста, путешественника. Волосы его были коротко подстрижены, на лбу намечались залысины, но даже это шло ему, и казалось, что он добровольно избрал стиль с залысинами. Одежда, которую он носил, продавалась в самых дорогих магазинах города, куда я заходил с Санджаем, Эндрю, Файсалом и другими мафиози. Вряд ли нашелся бы в Бомбее уважающий себя гангстер, который не кивнул бы с одобрением при виде костюма Ранджита.
