Мишель Ловрик - Венецианский эликсир

— С ним разобраться?

У него раздутое лицо, как будто Валентин смотрит на него сквозь лупу. Валентин понимает, что этот эффект производят слезы, застилающие его взор. Он проводит кулаками по глазам, яростно растирая постыдную влагу.

Диззом с побледневшим лицом повторяет:

— Может, мы его того?..

Поведя плечом, он указывает на ловушки и различные приспособления, призванные нести непонятную и внезапную смерть. Он бросает по-отечески теплый взгляд на любимую игрушку, «взрывающиеся шары». Это стеклянные сферы размером с горошину, лежащие в банке, обмотанной шерстью, среди бутылок с быстродействующим ядом. Каждая из этих симпатичных малюток содержит полграна гремучего серебра. Если человек сядет на стул, под которым лежат четыре таких шарика, бедняга исчезнет во вспышке загадочного взрыва, как и сами шарики, не оставив никаких следов.

Но Валентин молчит. В его мозгу вихрем кружатся болезненные образы вперемешку с догадками по поводу происшедшего. Возможно, она накормила политика едой с большим количеством приправ, которыми так любила потчевать Валентина. Ведь не каждый мужчина может похвастаться таким же крепким здоровьем, как он. То есть Стинтлей слег, отведав ее яств. Либо ушел ночью, а утром вернулся с подарком или новостями. Возможно, человек Диззома задремал, пока это происходило. Они всегда так делают. Работа не из легких — шляться по улице ночи напролет, согреваясь лишь джином.

Я уверен, что он к ней не прикасался. Мне бы потребовалось самому стать свидетелем этого, чтобы поверить.

Так больно и легко представить, как это происходит.

Валентин чувствует, как в горле накапливается желчь. Ему приходит в голову мысль, что подозрение подобно тошноте, которая возникает перед необходимым разрешением от рвотных масс. Тут та же дилемма — горькая ненадежность сомнения и надежды должна быть отброшена, каким бы болезненным ни был этот процесс, какой бы неприятной ни оказалась правда.

Он не в состоянии судить актрису за ее поведение, однако ему следует признать хотя бы голые факты. Лорд Стинтлей имел радость провести с ней ночь в том или ином качестве, и результат у этого может быть только один.

Его посещает дикая мысль вызвать Стинтлея на дуэль на Лустер-филдз или на Поле сорока шагов. Но он тут же понимает, что аристократ не обязан принимать вызов от человека его сословия. Стинтлей рассмеется ему в лицо. Валентин пытается об этом не думать.

Нет, лучше все сделать неспешно и обстоятельно.

Припарка для простуженного горла

Берем фиги, четыре унции; альбум гваякум, пол-унции; серный цвет, длинный перец, всего по одной драхме; бренди, две унции; масло полыни, шестнадцать капель; наркотический сироп, сколько потребуется; сбить в ступке до однородной массы. Можно добавить голубиные экскременты. Обложить ими горло от уха до уха и менять по мере подсыхания.

В конце концов он решает проследить, чтобы все было сделано как надо.

В назначенное время на углу Гайд-парка он замечает помахивающего тростью и посвистывающего Стинтлея, который направляется к апартаментам Мимосины Дольчеццы. Его губы искривлены в презрительной усмешке. Именно такой Валентин и представлял его ухмылку. Политик мурлычет под нос короткий рефрен из спектакля, в котором участвует Мимосина: «L Italiana a Londra».

Он, как собака, метит территорию.

Когда он проходит мимо Валентина, спрятавшегося за деревом, наш герой чувствует запах духов политика. Даже это нежное вторжение в его ноздри приводит Валентина в ярость, он начинает чихать и кашлять, пока запах не оставляет его. Он проснулся поутру с неприятным кашлем, потому острый аромат духов политика раздражил больные связки.

Ну, за это я тоже отомщу.

Валентин видит, как ватага его людей окружает политика. Вожак запускает руку в карман, чтобы швырнуть в лицо Стинтлея щепотку нюхательного табака, что должно его дезориентировать. Стинтлей испускает громкий вопль и закрывает лицо руками. Его выталкивают через ворота в парк, где он оказывается один в другом мире, опасном и диком, находящемся на расстоянии в тысячу веков от изящной улицы, на которой он только что стоял. Никто не видит их через покров вечнозеленых растений, который скрадывает завывания политика.

Его окружают плотным кольцом, толкая из рук в руки. Люди Валентина смеются над ним, шаря в карманах дорогого пальто.

— Подайте фартинг, сэр. Пожалуйста, подайте на бедность!

Лорд Стинтлей дрожит, словно лист бумаги на огне. Вожак обнажает кинжал, он готов вот-вот лишить мерзавца жизни. Его свита улыбается, ожидая возможности снять с бездыханного тела все ценное, ибо то, что они смогут забрать, станет их платой.

Сидя на парковой лавке, как посоветовал Диззом, Валентин ждет и наблюдает за представлением. Он не морщится, но ему сложно не кашлять, ощущая острое жжение в горле. Ему бы сейчас кружку пива, чтобы промочить и освежить больное горло. Пока Стинтлей испускает истошные вопли, Валентин нервно облизывает пересохшие губы.

Наконец он начинает кашлять. К этому моменту вожак уже успел истыкать все жизненно важные органы Стинтлея стеклянным кинжалом. Он бросает на жертву ветку с густой листвой и обращается к умирающему политику с преувеличенной вежливостью:

— Не простудите потроха, лорд Стинтлей, сэр! Дьявол любит теплую требуху.

Горло Валентина раздирает царапающий кашель. Вожак не замечает кашля Валентина и, наклонившись, вонзает стилет в пах Стинтлея, немного проворачивая его. Валентин находится так близко, что слышит, как вожак отламывает ручку стилета от клинка.

Только тогда он встает, громко кашляя. Теперь Стинтлею не выжить. На всякий случай парочка людей Валентина останется, чтобы убедиться, что никто не набредет на умирающего человека. Также они смогут предотвратить любые его попытки написать что-либо кровью на собственной белой одежде. Валентин спешит прочь, испугавшись, что напоследок с губ лорда сорвется имя Мимосины Дольчеццы.

К тому же после гибели Тома ему непросто смотреть на подобные вещи.

Он знает, что актриса прослышала об убийстве, поскольку об этом трубят все газеты. И дело даже не в том, что убили аристократа, а в том, как это сделали. Чувствуя, что простого уничтожения политикана ему мало, Валентин решил возобновить старую добрую традицию Лондонского моста. Хотя прошла добрая сотня лет с тех пор, как на мосту в последний раз выставляли голову, нанизанную на пику, он приказал, чтобы голову лорда Стинтлея насадили на его собственную трость и поместили в одну из уютных, опрятных каменных ниш, которые остались после снесенных старых лавок и домов.

Конечно, констебли быстро убрали ее оттуда, и теперь она покоится возле тела в фамильном склепе, но ее успели запечатлеть на нескольких листовках, потому как лондонские писаки больше всего на свете любят постращать почтенную публику. Они потратили массу времени, но обнаружили-таки кошмарное предзнаменование, которое, если бы его приняли в расчет, могло бы спасти лорду жизнь. Один из львов в бестиарии Лондонского Тауэра издох ночью накануне убийства. Смерть такого животного всегда служила дурным знамением. Даже сатирики находят в этом случае комические нотки. Валентин разглядывает карикатуру, на которой два ирландских бандита глядят на голову политика.

Один говорит другому:

— Разве тебе мать не говорила, что, потеряв голову, уже не до шуток?

Валентин морщится, потому что это была одна из любимых мрачных шуток Тома.

Он едва может дышать без нее, однако ему страшно приближаться к актрисе теперь, когда он расчистил себе путь.

Устранение лорда Стинтлея должно было возобновить порядок в мире и привнести в душу Валентина покой. Не осталось более богатого, знатного и знаменитого мужчины в Лондоне, который мог бы претендовать на Мимосину.

Но эта выходка с головой Стинтлея становится оправданием того, что он не видится с ней. Что, если она прочтет правду в его глазах? Что, если он увидит печаль в ее глазах из-за гибели Стинтлея?

Она превратилась в одно из самых страшных существ для него. Одна мысль о ней парализует Валентина. Даже мысленно он не подберет, что ей сказать. Может, стоит просто выпалить все, что он думает, словно это не самая важная вещь в мире? Он валяет дурака, не спрашивая о том, о чем хочет спросить больше всего на свете, суетится, но ничего не предпринимает. Стоя на складе поздно ночью, он прикасается к губам, чтобы отрепетировать их встречу, но греховная часть души мешает ему.

Он даже не может спросить ее, хочет ли она вернуться к нему; рассказать, как страдает без нее.

Он ненавидит себя, но не за то, что убил человека, а за то, что не довел дело до конца. Логическим завершением этого дела было бы завоевание сердца красавицы. Препона устранена. Она теперь принадлежит только ему. Возможно, так оно было всегда. Теперь, когда дело сделано, он все больше убеждается, что Стинтлей погиб всего лишь из-за его ревнивых подозрений. Невелика потеря, конечно, но подобная вещь может не давать человеку спать по ночам и мучить в минуты одиночества.