— Мама?
Голос Ливии заставил Йоакима приподнять голову. Он прислушался. Стиральная машина уже выключилась, и часы показывали 23.52. Он спал только час.
— Мама?
Крики продолжались, и Йоаким встал с постели. На пороге детской он остановился.
— Мама?
Ливия лежала под одеялом с закрытыми глазами, но в свете лампы из коридора видно было, как голова девочки резко поворачивается из стороны в сторону. Ливия судорожно сжимала кофту Катрин, и Йоаким склонился над дочерью, чтобы разжать ее пальцы.
— Мамы нет, — сказал он, убирая кофту в сторону.
— Нет, она здесь.
— Спи, Ливия.
Девочка открыла глаза. Теперь она его узнала.
— Нет, останься со мной, — попросила она.
Йоаким вздохнул, но Ливия уже проснулась, и выбора у него не было. Раньше этим всегда занималась Катрин. Он осторожно прилег на краю короткой детской кровати. Нет, так он никогда не сможет уснуть. Йоаким заснул через пару минут.
Перед домом кто-то был.
Йоаким открыл глаза. В комнате было темно. Он ничего не слышал, но чувствовал, что на хуторе кто-то есть. Сон как рукой сняло.
Где часы? Он понятия не имел, сколько спал. Может, час, а может, три.
Приподняв голову, Йоаким прислушался. В доме было тихо. Слышно было только тиканье часов и размеренное дыхание Ливии.
Поднявшись, он шагнул к двери, и в этот момент за его спиной раздался голос Ливии:
— Папа, не уходи.
Он замер.
— Почему?
— Не уходи.
Ливия лежала неподвижно, лицом к стене. Неужели она говорит во сне? Йоакиму были видны только ее светлые волосы. Он подошел к кровати и присел на край.
— Ливия, ты спишь? — спросил он тихо.
Через пару секунд дочь ответила:
— Нет.
Голос не был сонным.
— Ты спишь?
— Нет, я вижу вещи.
— Вещи? Какие вещи?
— За стеной.
Ливия говорила монотонным голосом. Дыхание ее было спокойным и равномерным, как у спящей. Йоаким нагнулся к ней ниже.
— Что ты видишь? — спросил он.
— Свет, воду… тени…
— А что еще?
— Свет.
— Ты видишь людей?
Пауза. Потом ответ:
— Маму.
Йоаким застыл. У него перехватило дыхание. Что, если Ливия действительно видит «вещи». Не расспрашивай больше, иди спать, сказал он себе, но кто-то словно тянул его за язык.
— Где мама? — спросил он.
— За светом.
— Ты видишь…
— Все стоят и ждут, — перебив его, сказала Ливия. Теперь она говорила громче и быстрее: — И мама тоже с ними.
— Кто все? Кто ждет?
Ливия не ответила.
Она и раньше говорила во сне, но никогда так четко. Йоакиму показалось, что она играет с ним в какую-то игру, но он все равно не мог удержаться от вопроса:
— Как она себя чувствует?
— Мама тоскует.
— Тоскует?
— Она хочет войти.
— Скажи, что… — Йоаким сглотнул, но во рту у него пересохло. — Скажи, что она может войти.
— Она не может.
— Не может войти?
— В дом — нет.
— Ты можешь с ней поговорить?
Тишина. Йоаким продолжал:
— Ты можешь спросить маму… что она делала на дамбе?
Ливия лежала неподвижно, ничего не отвечая, но Йоаким не сдавался.
— Ливия, ты можешь поговорить с мамой?
— Она хочет войти.
Йоаким выпрямился. Нет никакого смысла спрашивать дальше.
— Попробуй…
— Она хочет поговорить, — прервав его, произнесла Ливия.
— Хочет? О чем? Что она хочет сказать?
Но Ливия молчала.
Йоаким тоже молчал. Он медленно поднялся с постели. Ноги и спина затекли: слишком долго он сидел в одной позе.
Йоаким подошел к окну и выглянул во двор. Он видел только собственное бледное отражение в стекле и больше ничего.
На небе не было ни луны, ни звезд: все затянуто облаками. Во дворе никакого движения, только трава чуть колышется на ветру.
Неужели там кто-то есть? Йоаким опустил штору. Выйти на улицу означало оставить детей одних. Йоаким не мог на это решиться. Он стоял перед окном, не зная, что ему делать. Наконец он повернулся к кровати, сказав:
— Ливия?
Никакого ответа.
Дочь спала. Йоакиму хотелось разбудить ее и спросить, что еще она видела во сне, — но он не осмеливался. Вместо этого он поправил ей одеяло и вернулся в спальню. Накрывшись с головой одеялом, он лежал, вслушиваясь в темноту. В доме было тихо. Йоаким думал о Катрин. Прошло много часов, прежде чем он наконец заснул.
Конец ноября. Вечер.
Пасторский хутор располагался в полукилометре от деревни на краю леса. Этот хутор уже давно не имел отношения к церкви: Хенрик знал, что его купили пенсионеры из Эммабоды.
Хенрик с братьями Серелиус припарковали машину в соседней роще. С собой они взяли только пару инструментов и рюкзаки, чтобы было куда складывать награбленное. Перед выходом все запили белый порошок пивом. Хенрик нервничал, поэтому много пил. Все дело было в этой чертовой спиритической планшетке — причуде братьев Серелиус.
Они вызывали духов и этим вечером тоже. Хенрик выключил свет, а Фредди зажег свечи.
Томми поставил палец на стакан и произнес:
— Есть тут кто?
Стакан сразу начал двигаться по направлению к слову «Да». Томми взволнованно склонился вперед:
— Это Алистер?
Стакан двинулся к букве «А», потом к букве «Л».
— Это он, — тихо сказал Томми.
Но стакан передвинулся к букве «Г», а потом к «О» и «Т». После этого стакан замер.
— Алгот? — удивился Томми. — Это кто еще такой?
Хенрик застыл. Стакан снова задвигался по планшетке, и Хенрик быстро потянулся за бумагой и ручкой.
Алгот Алгот Нехорошо Одному Хенрик Неправильно живет неправильно Хенрик нет.
Хенрик прекратил писать.
— Я больше не вынесу, — сказал он, отодвигая бумагу в сторону.
Вскочив, он бросился к выключателю и, только когда вспыхнул свет, выдохнул.
Томми посмотрел на него с удивлением.
— Спокойно, — сказал он. — Планшетка нам помогает. Поехали.
В половине первого они были на пасторском хуторе. Погода была пасмурная, и дом почти сливался с окружающей его темнотой.
У Хенрика перед глазами еще стояли слова на бумаге. Алгот. Так звали его дедушку.
— Они дома? — прошептал Томми в тишине. На голове у него, как и у Фредди с Хенриком, была черная шапка с прорезями для глаз.
Хенрик тряхнул головой. Ему нужно сосредоточиться на работе.
— Конечно дома, — сказал он. — Они спят на втором этаже. Видите, форточка приоткрыта для проветривания? — Он показал на окно угловой комнаты.
— За дело, ребята! — сказал Томми. — Хубба-бубба!
Он поднялся на крыльцо и склонился над замком.
— Выглядит очень надежно, — прошептал он Хенрику. — Может, попробуем через окно?
Хенрик покачал головой.
— Это же деревня, — прошептал он. — И тут живут пенсионеры. Посмотрим здесь.
Он протянул руку и потянул ручку вниз. Дверь была не заперта.
Томми, не говоря ни слова, прошел внутрь. Три человека на такой маленький дом — это слишком. Хенрик показал жестом Фредди, чтобы он оставался снаружи, но тот только покачал головой и пошел за ними.
Томми с Хенриком оказались в прихожей. Там было темно и очень жарко: старики любят тепло и включают обогрев на полную мощность.
Шаги заглушал толстый персидский ковер под ногами. Хенрик замер. На мраморном столике с зеркалом лежал черный кожаный кошелек. Хенрик сунул его в карман и, выпрямляясь, поймал свое отражение в зеркале: темная фигура в черной одежде, черной шапке с прорезями для глаз и черным рюкзаком на спине.
Выгляжу как вор, подумал Хенрик. Все дело в этой чертовой шапке: в ней кто угодно будет похож на преступника, сказал себе Хенрик.
Из прихожей вели три двери. Две из них были приоткрыты. Томми остановился перед средней дверью и прислушался. Покачав головой, открыл ту, что была правее. Хенрик пошел за ним, чувствуя за спиной дыхание Фредди.
За дверью оказалась гостиная, столы в которой были уставлены разным хламом. Тем не менее Хенрик углядел хрустальную вазу и бережно уложил в рюкзак.
— Хенке? — услышал он шепот Томми. Тот открыл бюро и, по-видимому, нашел там что-то ценное. Подойдя поближе, Хенрик увидел серебряные столовые приборы и золотые кольца для салфеток. Там были еще и ожерелья с брошками и пачки бумажных денег, в том числе иностранных.
Настоящий клад.
Не говоря ни слова, они начали опустошать ящики. Чтобы серебро не позвякивало, Хенрик завернул его в льняные салфетки. Теперь рюкзаки были почти неподъемными, а ведь он и братья только начали обчищать дом.
Картины на стенах им не подходили — были слишком громоздкие. Хенрик заметил что-то на окне и отодвинул штору в сторону. Это был старая стеклянная лампа высотой примерно тридцать сантиметров. Очаровательная безделушка. Если никто не купит, можно оставить себе. Она только украсит его скромную квартирку. Хенрик завернул лампу и опустил в вазу, уже спрятанную в рюкзак. Пожалуй, достаточно.
