— А что еще?
— Что еще, я не знаю. Я понимаю, вам, наверное, кажется, что все мы, бабы, одинаковые, но на самом деле все мы немного отличаемся друг от друга. И тут уж ты сам должен знать, что еще Стефани захочет услышать от тебя.
— Нет, — коротко проговорил я. — Я не об этом. Я хотел сказать… что, если она не вернется?
Мне было странно разговаривать с Каррен в таком тоне, но не настолько странно, как я предполагал. Может быть, из-за фотографий, которые я видел, пусть по-уродски, однако явственно заявляющих, что у нас имеется что-то общее. Но часть моего разума сознавала, что если Стеф прямо сейчас вернется и застанет меня беседующим по телефону с Каррен, то тут же развернется и снова уйдет. Этот разговор надо заканчивать, пусть Каррен и хочет мне помочь.
— Если она не появится после полуночи, звони копам, — посоветовала она. — Можешь даже рассказать им о случившемся заранее, поделиться переживаниями, когда они приедут.
— Что значит «приедут»?
— Ой, извини, разве я не объяснила? Они уже едут к тебе домой. Прямо сейчас.
— Ты очень мне помогла, Каррен. Спасибо. Придется мне поговорить с копами, чтобы все прояснилось.
— Нет проблем. Я…
Она сказала бы что-то еще, но я отключился. Зашел обратно в дом. Налил в высокий стакан воды из холодильника, выпил медленными, размеренными глотками. Поставил стакан в посудомоечную машину. Развернулся и окинул взглядом комнату. Все было в полном порядке.
Но в следующий миг я сделал нечто странное. Сам не знаю зачем. Возможно, долгое ожидание в пустом доме излишне обострило все чувства. Я знал, что не совершил ничего дурного. И мысль о том, что придется объяснять это снова, вызвала во мне спазм и желание двигаться, стоило представить, как я сижу в доме, дожидаясь полицейских, — кому бы понравилось такое развлечение? С другой стороны, та часть моего сознания, которая помещалась не в голове, а в кишках, заявила: «Нет, не собираюсь я сидеть и ждать».
Я вошел в гостиную и взял блокнот. Написал записку:
Стеф!
Умоляю, позвони мне! Я искренне извиняюсь. Мне очень нужно с тобой поговорить как можно скорее. Люблю тебя. Целую.
Билл.
Я положил листок на стол рядом с телефоном. А потом вышел из дома.
— Ты, верно, думал, что это очень умный ход.
Уорнер вздрогнул, услышав голос Хантера. Он ведь прислушивался к каждому звуку, но этот гад снова возник внезапно, незамеченным. Это вселяло тревогу. Больше всего ему хотелось верить, что органы чувств работают правильно, что он еще в состоянии определить, где реальность, а где наваждение.
Он поднял голову и увидел Хантера, прислонившегося к дальней стене и наблюдавшего за ним. Тот стоял неподвижно. Казалось невероятным, что тот только что явился сюда из какого-то другого места. Должно быть, он все время был здесь.
— Это ты?
Хантер просто стоял у стены с окаменевшим, словно у тотема, лицом. Вид у него был не слишком жизнерадостный.
Уорнер устало перевел взгляд с Хантера на куски брезента, которые служили ему единственными окнами на протяжении семидесяти двух часов. Сначала он ненавидел их за то, что те закрывают вид, однако затем понял, что этот же брезент позволяет ему видеть то, что хочется. Свет, который пропускают сквозь себя полотнища, снова начал меркнуть. Сумерки творят на небе Флориды настоящие чудеса: закат расцветает нежными красками, пока с океана надвигается тьма. Пусть краски иногда слишком яркие, но что с того? Жизнь яркая штука. Жизнь большая.
Живи, твори, побеждай.
В молодости Дэвид много путешествовал, проехал по всему Западному побережью, там и сколотил состояние. Но, продав компанию, отправился прямиком в Сарасоту, даже не рассматривая другие варианты. Он твердо знал, что весь остальной мир являет собой лишь жалкую карикатуру на Солнечный штат. Ловушку для туристов. Праздничный край. Приемную Господа Бога. Уорнер был убежден, что, когда сидишь в правильном баре с холодным пивом и толстой кубинской сигарой, в хорошей компании, в мире нет места более похожего на рай. Он любил даже буфет Джимми — да ради бога, почему бы его не любить? — и в данный момент мог бы буквально убить за чизбургер оттуда.
Уорнер понимал, что должен что-то возразить на слова Хантера. У него всю жизнь были наготове ответы на любые вопросы. Но сейчас Дэвид понимал, что запас иссяк. Держать голову прямо было больно, но он знал, что, если уронит ее, тоже будет больно, к тому же он тогда будет выглядеть слабаком. А он не слабак. И всегда был в числе сильных, настоящих игроков, тех, кто сам творит свою судьбу, одним из тех, кто скрывается за занавесом. Да он сам владеет паршивым занавесом! Он сделал его сам. И нужно гораздо больше, чем привязать его к креслу и морить голодом и жаждой, чтобы лишить характера — пусть из-за этого жизнь стала гораздо труднее и даже из-за этого ему ночью являются люди.
Уорнер не знал, сколько было времени, когда он проснулся. Было уже очень темно. Последние пару дней он пытался определять время, прислушиваясь к звуку далекого движения. Машины не ездили, из чего Дэвид заключил, что наступили самые глухие ночные часы. В горле будто кто-то медленно и старательно проделал глубокие надрезы соленым ножом. Рана в ноге изредка подавала пронзительные сигналы, но все остальное время зловеще молчала. Его разум покрывала сетка сухих трещин, и когда время от времени он приходил в сознание, то всерьез пытался применить на практике ту чушь, что культивируют в Эру Водолея и о которой пару недель назад рассказывала ему Линн, лежа на супружеской постели.
Уорнер представлял, как его поливает дождем. Он представил себе, как целая туча собралась под сводом черепа, распухла, налилась сине-багровой чернотой, а затем разразилась молнией. Он представлял, как вода оросила его мысли, растекшись по пересохшим руслам, сначала ручейками, а потом быстрыми, бурлящими потоками.
Все это только усилило жажду. И еще спровоцировало приступ ненависти к Линн — короткий, яркий и полный едва ли не сексуального напряжения. И не потому, что Дэвид подозревал ее в причастности к похищению — он уже решил, что Хантеру вряд ли потребовалась бы подобная помощь, — а просто потому, что знал: прямо сейчас она лежит в постели, сытая, и сладко спит, не заботясь ни о чем на свете. Иногда они не встречались неделями, поэтому Линн даже не догадается о его исчезновении. А будет ли она вообще переживать? Конечно, до недавнего времени он ответил бы: да. Но сейчас уже не был настолько уверен. Они весело проводили время, она изначально искала человека его достатка для подобных тайных встреч. Но был ли он тем мужчиной, с кем Линн не в силах расстаться? Вдруг его исчезновение на самом деле будет для нее большим облечением?
Дэвид неожиданно решил, что созидание зрительных образов ему не помогло. Поэтому он открыл глаза и увидел сидящую посреди пола девушку со скрещенными ногами.
Он закрыл глаза, затем снова открыл.
Девушка все еще была здесь. На ней были надеты старые потертые джинсы и выцветшая куртка. И это не Линн. У Линн короткие волосы. У этой девушки волосы длинные, не по моде. Руками она обняла колени и смотрела куда-то вбок. В лунном свете вырисовывались черты лица, нежные, миловидные. Знакомые ему черты.
— Кейти?
Та не двигалась, даже не смотрела на него. В каком-то смысле это было совершенно не удивительно, потому что он знал, что Кейти мертва, и мертва уже давно. Но сейчас она была здесь. Он видел ее. Поэтому повторил ее имя, на этот раз громче.
Девушка медленно поднялась, однако по-прежнему не смотрела в его сторону. Когда она встала, на него повеяло каким-то запахом. Он не мог подобрать для него определения. И понял, что не хочет подбирать. Запах не сильный, но скверный.
Она слишком долго поднималась с пола. Наконец повернула голову, чтобы взглянуть на него. Радужные оболочки ее глаз были черными. Кожа на лице бледная и обвисшая. Ногтей на руках не было.
Она начала говорить:
— Помнишь то время, когда ты рассказывал, как тебе во сне пришла мысль: вот бы вдруг увидеть всех людей, с которыми когда-либо встречался или тусовался, и понять, считают ли они тебя привлекательным и хотели бы заняться с тобой сексом? И чтобы картинка получилась объемной, как в жизни, и все эти люди стояли бы кругом с тобой в центре, и чем ближе стояли к тебе, тем чаще, значит, думали о тебе и тем грязнее были их мысли на твой счет?
Она говорила тихо, бубнила на одной ноте, словно одурманенная или уставшая. Движения ее губ немного не совпадали со звуком, губы продолжали шевелиться еще секунды три после того, как голос уже стих.
— Я не помню, — ответил Дэвид.
— Ты никогда не помнишь того, чего не хочешь помнить.
— Может, я и говорил такое.
— Да, может.
Она подошла к нему, подволакивая левую ногу. Обошла слева, ступила за край дыры, но не упала. Она так и замерла в воздухе, после чего исчезла из поля зрения.
