Донну и Джеффа разделяло одно пустое место.
– Там кого-то подстрелили?
Джефф повернулся и впервые заметил Донну. Он начал осторожно подбирать слова:
– Я видел тело на носилках. Думаю, его подстрелили.
– Я там только что была. Покупала кое-что. В какой части торгового центра?
– «Пенни».
– «Пенни»?
– Ага. Подожгли отдел со смокингами. Куча пожарных машин.
Донна смотрела, как двигаются губы Джеффа. Двигались они красиво, округло так. Голубые глаза, светлые. Светлые и красивые.
– Ух ты. Ты прямо видел трупы?
– Ага.
– А что это у тебя на голове?
– Дреды. Если не причесываться, оно через некоторое время становится вот таким.
– Ух. – Донне стало интересно, как пахнут его волосы. – Это плохо. Потому что, знаешь, если б ты был не в этих лохмотьях, а волосы у тебя не выглядели бы, как сушеные водоросли, ты был бы, в общем, очень милым.
– Ну, это, прости, что не угодил.
– Нет, угодил. Вообще-то я думаю, что ты очень смелый, если позволяешь себе выглядеть так странно. Как тебя зовут?
– Джефф. Э-э. А тебя?
– Донна.
Бармен налил им еще. Полная зала людей – и все жуют стейки и намазывают масло на булочки, – стала всего лишь шумовым фоном, потом испарилась. Джефф довольно смутно помнил, как он сюда попал, но он сидел в баре и разговаривал со странной женщиной по имени Донна.
– А чего ты сидишь тут в баре одна? – спросил Джефф.
Донна на секунду задумалась, как лучше ответить.
– Люди – это буээ-э-э. Ненавижу людей.
– Особенно когда их много.
Донна задумчиво улыбнулась:
– Ну, я их и по отдельности ненавижу.
Эту тему Джефф не собирался обсуждать.
– Ненависть – сильное слово. Мне не нравится… Мне не нравится, когда с людьми происходит что-то плохое. Неважно, кто они.
– Ты нормально себя чувствуешь? У тебя глаза как будто слезятся.
– Ага, все нормально. Просто, знаешь, расслабляюсь. – Джефф уже не улыбался.
– Любишь расслабиться? Ты настроен весьма серьезно.
– Нет, я… Я… – Джефф улыбнулся.
– Ой, он улыбается! Я тоже люблю расслабиться. Пойдем вместе расслабимся.
– Я думал, ты не любишь людей.
– Ты не люди, ты Джефф. Привет, Джефф!
Джефф повернулся и позволил себе впервые взглянуть на Донну. Она улыбнулась, и он провалился в ее глаза. Он сначала этого не заметил, а теперь видел, что она была по-своему красива: мягкая, слегка светящаяся кожа, глубокие, большие глаза, полные губы. Интересно, как можно было бы написать о ней, если сочинять книжку? Интересно, его к ней тянет? Джефф подумал, что это вовсе даже не исключено.
Голова откинута, руки обнимают колени. Мэл затвердел, как фарфор. Его нервная система схлопнулась, позволив остальным частям тела отдохнуть и восстановить силы. Он копил энергию, впитывал каждый звук, каждый шепот леса.
Горячий ветерок задел его щеку, и мысли развеялись. Он решил оценить свое положение. Человеческий организм, сто семьдесят пять фунтов. Но он не участвует в большой игре по херовым правилам. Он не просто еще одна работящая пчелка, он вообще не следует правилам. Он их нарушает. Он порождает хаос. Он убивает. Когда этим занимаются всякие крутые – будь то компании или правительства, – никому и дела нет. Только лохам не разрешается убивать. Вот оно, главное правило. Вот главное правило.
Мэл пустил словосочетание «главное правило» в плаванье по кипящему желе своего мозга. Из-за переутомления эта мысль оставалась отчетливой не больше минуты, а потом растаяла, как сахар в горячем кофе. Его тело отчаянно пыталось собраться, переварить печенья и молоко, отдохнуть, подумать. Но не могло, потому что амфетамин держал мешок с его внутренностями в постоянной готовности: улёт или убьёт. Его организм приближался к опасной черте, неумолимо, как у ласки, попавшей в капкан.
Ничего нового, все одно и то же. Его поредевшие волосы выцвели, зубы шатались, кожа была вся в нарывах и коросте. Но он все еще жив. Потому что знает, как успокоиться. Ему невероятно хотелось вскочить, открыть глаза и помчаться через лес, крича, стреляя горячими огненными ручьями. Но настоящее искусство в том, чтобы взять себя в руки и проложить себе путь сквозь это буржуазное болото, убивая, поджигая, так, чтобы все обоссались от страха.
Мэл много лет ничего не делал – просто занимал место. Сам он считал, что все остальные заняты тем же самым. Просто никто не хочет этого признавать. Словно тупые динозавры, застрявшие в смоляном озере, все притворяются, что все в порядке, а потом становится слишком поздно. Когда под конец жизни они оказываются на больничной койке в зловонной общей палате, в окружении семьи, эгоистичных детей, жалких друзей, эти полутрупы наконец понимают, насколько все это было бессмысленно. Понимают, что все походы по магазинам, воскресные встречи, школьные экзамены, продвижения по службе, пробки на дорогах, специальные выпуски по телевидению, далекие войны и сексуальные игры – все это приводило к nada![15]
Мэл, несмотря на все свои неудачные карьеры – продавца в ателье смокингов, разнорабочего и сына, – был действительно жив, на самом деле жив, вот прямо сейчас. Быть живым в течение трех часов – это больше, чем удается большинству людей. И он впрыскивал свою жизнь в сердца и души и кровь всех этих милых людей, пытающихся его остановить. «Они должны быть благодарны, – подумал он. – Они все лунатики, бродят во сне, а я – будильник. Не мягкая музычка типа той, которой радиобудильник будил мамочку по утрам, а сирена, которая выдергивает мудилу из сна, и он задыхается, и его сердце гулко бухает, и мозги становятся на место».
Мэл собрал силы, дал желудку возможность поработать, попробовал починить изнасилованные клетки мозга. Его внутреннее зрение то проваливалось во что-то вроде комы, то выплывало оттуда, переключаясь с плоского черного ничто на кошмарный поход по серой пустыне, по лунным пейзажам ада. Пистолеты лежали под его поджатыми ногами. Рядом стояла спортивная сумка со всем необходимым. Он чувствовал себя прекрасно. И это – самое замечательное.
В ста футах от того места, где Мэл застыл в спячке, Мишель ждал, мягко вдыхая и выдыхая. Он интуитивно понял, что Мэл перестал двигаться. Возможно, убежал в другую часть рощи, но Мишель уже выяснил, что это человек умный, и лучше всего просто переждать. Мишель готов был ждать. Было зябко из-за того, что одежда промокла, и в первый раз за весь вечер он дал отдых опухшим ногам. Он лежал на спине, смотрел вверх на звезды. У его правой руки лежала винтовка, в ней – последняя гильза с огнем и порохом. Если собаки не вернутся, он в безопасности. Никто его тут не увидит. Он подождет. Восстановит силы.
Мишель подумал, что звезды – это глаза святых, плавают там наверху, охраняют его. Может, одна из них – Мари. Он ужасно по ней скучал. Даже не знал, что с собой делать, когда ее не было рядом. Не мог смотреть телевизор, потому что все казалось ему одинаковым – смеялись ли люди над несмешными случаями, текла ли кровь рекой. Но его не интересовали войны, он достаточно повидал их на Гаити. И борьба без правил, и боксерские поединки наводили на него тоску. Оставалось грезить наяву.
Когда Мишель был маленьким, у него была школьная форма и французский букварь – вся его учеба. Дядя купил ему пенал, который он очень ценил. Он связывал пенал и букварь выцветшей синей тряпицей и перекидывал сверток через плечо, придерживая рукой. В другой руке он нес потрепанную коробку из-под печенья, в которой, завернутые в газетку, лежали два куска хлеба, чуть сбрызнутые жиром от бекона. Много дней подряд, в хорошую погоду, дорога до школы была спокойной и славной.
Конечно, когда Мишель был мальчиком, он все это принимал как должное. Но теперь, уже мужчина, он мысленно возвращался к той школьной дороге. Ему было приятно вспомнить теплое солнце, греющее рубашку на спине, пыль и камешки под босыми ногами, вес ноши, давившей на плечо. Дорога была сухой и предсказуемой, в тропической зелени каждые сто футов возникал домик из весело раскрашенной жести и шлакоблока. Во дворах неподвижно валялись чесоточные дворняжки. Друзья и тетушки махали ему, пока он шел в школу.
Он пытался вспомнить каждую деталь. Что-то вспоминалось легко: заросли кустов, пытающиеся задушить ухабистую дорогу; тростниковые поля; слюна старых мулов, пасшихся на привязи; рыжие собаки, лежавшие в горячей грязи. Кое-что так и лежало в памяти – имя и лицо каждого человека, мимо которого проходил. Кое-что он отдавал на откуп органам чувств – теплое солнце, потрескивание и шипение завтрака на сковородке, приглушенный смех. Он снова услышал воркование диких голубей.
Труднее всего было вспомнить запахи. Их было много – от запаха мокрой после дождя охряной пыли до аромата жарящихся бананов из открытых кухонь. Однажды Мишель нашел большую мертвую змею, растянувшуюся поперек дороги. Ее сплющило покрышками грузовиков, и светло-зеленое тело было все в точках – там, где пурпурно-красные внутренности выдавились наружу между чешуйками кожи. Этот запах был незнаком Мишелю: не только разлагающееся мясо, но и гнилостный травяной дух, как будто зелень ее тела тоже протухла. На следующий день труп исчез.
