— Я так вам сочувствую, — сказала Барбара. — Есть какие-нибудь изменения?
— Не думаю, что в его состоянии произойдут какие-нибудь изменения.
— Выпей, — сказала Эбби. — За компанию.
Я сел, налил себе вина и спросил у Барбары, как у нее дела на работе.
— Вы же знаете, какие там дела. Материалов больше, чем мы можем обработать. Даже хранилище в Норбитоне переполнено. А Питер ведет себя как-то странно.
— Значит, никаких изменений, — сказал я, и Барбара услужливо рассмеялась.
— Меня постоянно посылают в экспедицию. — Пухлая девица наклонилась ко мне. — А эта женщина оттуда — ну, которая жирная и потливая. Я ее боюсь.
— Да-да, знаю, — сказал я. — Я помню. Но вы-то как поживаете?
Пока Барбара болтала о всяких пустяках, Эбби свернулась на своем стуле и угрюмо прихлебывала вино.
— Я вчера провела великолепнейший вечер с вашим мистером Джаспером, — сказала Барбара.
И тут подозрение зародилось в моем мозгу.
— Вот как?
— Очень милый человек. Такой внимательный.
Меня это встревожило, хотя я и не знал почему.
— И вы еще будете с ним встречаться?
— Наверняка, — сказала она. Голос ее прозвучал слишком уж уверенно, и она добавила: — Я надеюсь…
Эбби зевнула, потом с демонстративным удивлением посмотрела на часы.
— Боже мой — неужели уже так поздно?
— Какая занудная особа, — сказала она, как только за Барбарой закрылась дверь.
Я поставил чайник на плиту.
— Ну, занудной я бы ее не назвал.
— Она явно находит тебя очаровательным.
— Что ты имеешь в виду?
— Приехала сюда, чтобы привезти эту груду старого железа. Как-то это неловко.
— Думаю, это жест любезности.
— Жест любезности? — Мое предположение явно показалось ей нелепым. — А я думаю, она на тебя запала.
Я слышал, как закипает чайник.
— Что это ты имеешь в виду?
Эбби сложила на груди руки.
— Это видно по ее глазам.
— Ерунда. С какой стати Барбаре интересоваться мной? Так ты будешь кофе или нет?
Эбби прошлепала прочь из кухни.
— Этого еще не хватало, — пробормотал я. — Слушай, а может, ты просто ревнуешь?
Единственным ответом мне был хлопок двери — она удалилась в свою комнату.
Я серьезно подумывал — не постучаться ли мне в эту дверь, не заключить ли Эбби в объятия и не признаться ли в том, что я совершенно безнадежно и всепоглощающе влюблен в нее (и что Барбара ни в малейшей степени меня не интересует), но тут меня отвлек дверной звонок.
На пороге топтался водитель Директората.
— Берите пальто, — прохрипел он. — Старосты хотят вас на пару слов.
Я постарался как можно шумнее снять пальто с вешалки и подготовиться к уходу, но Эбби не вышла из своей комнаты, а меня снедала гордыня — и я не сказал ей, что ухожу.
У Барнаби в машине работало «Радио-четыре»[40] — передавали какую-то вечернюю дребедень с участием двух преподавателей, которые бурно спорили о раннем творчестве Герберта Уэллса.
— Ученые, — сплюнул Барнаби, когда мы проехали мимо станции Тутинг-Бек и начали обычный долгий выезд из Южного Лондона.
— Но разве вы не были одним из них? — робко спросил я.
— Ну да, — сказал Барнаби, и в голосе его послышалась еще большая, чем обычно, воинственность. — Только разница в том, что я знал, о чем говорю. И продолжал бы говорить до сих пор, если бы эти мерзавцы не подставили меня. Если бы они не состряпали этого вранья…
— Где сегодня Джаспер? — спросил я, не желая слышать еще одну вспышку раздражительности Барнаби. — Где Стирфорт?
На лице водителя появилась гримаса.
— Слишком трусливы. Настоящие бабы. Та еще парочка.
— Я не верю, что они трусы, — тихо сказал я. — Все дело в Хокере и Буне — они кого угодно напугают.
Ворчанье с переднего сиденья.
— Вы их когда-нибудь видели?
— Нет, — ответил он, хотя по тому, как он это сказал, я понял, что он лжет.
Я хотел было продолжить расспросы, но Барнаби включил звук на максимум и весь остаток пути не отвечал ни на какие вопросы.
Десятки репортеров и фотографов, которые толкутся и прихорашиваются перед домом номер десять в дневные часы, давно уже разошлись по домам, а те, кто остался — солдаты, охранники, полицейские в штатском, — все они безропотно, покорно расступились передо мной, и я снова подивился тому, что слово «Директорат» действует как лучшая из отмычек.
На этот раз я вошел в дом на Даунинг-стрит один. Барнаби остался в машине, где с мрачным видом переворачивал страницы книги «Эрскин Чайлдерс и драма утопизма: о (ре)конфигурации большевизма в „Загадке песков“».[41]
Гнетущее ощущение, возникшее, когда я решительно направился в этот мишурный дом, на сей раз, мягко говоря, было сильнее, чем в прошлый. Я прошел в библиотеку, шагнул за дверь-картину, спустился в глубины, миновал безмолвную галерею уродов и вурдалаков, на цыпочках прошел по сумеречному коридору и наконец оказался у последней камеры, этого жуткого места заточения Старост.
Охранник, чья рука, белея костяшками пальцев, крепко держала автомат, грубовато кивнул, и мне показалось, что где-то глубоко под маской военного безразличия я увидел проблеск участия, слабый намек на сочувствие.
В камере меня ждали люди-домино, они сидели в шезлонгах, а их корявые волосатые ноги покачивались взад-вперед. С моего прошлого визита здесь ничего вроде бы не изменилось — помещение было таким же безжалостно аскетичным, если не считать одного особенного нововведения.
В центре круга стоял телевизор, звук которого был включен чуть ли не на максимум. Я услышал переливы заранее записанного смеха, скрип дурацких шуток, вкрадчивый голос одного из наиболее популярных комиков, но, только узнав дрожащий фальцет собственного голоса, каким он был в мои девять лет, я, ошарашенный, понял, что смотрят эти существа.
На экране юный я вошел в декорации, которые вечно шатались, и произнес свою коронную фразу, вызвав бурю записанного на пленку веселья.
Хокер и Бун сидели, мрачно уставившись в экран телевизора, словно это была лекция по фотосинтезу, которую они должны были высидеть до конца в «Двойной науке».[42]
Меньший из двух простонал:
— Господи помилуй.
Хокер печально покачал головой.
— Я должен быть с вами откровенен, старина.
— Должен быть честным.
— Это не самая смешная штука из тех, что мне доводилось видеть.
— Давайте будем искренними, мистер Л. Это так же смешно, как чума.
— Это почти так же смешно, как… — Хокер задумался на секунду, потом хихикнул, — как прокаженная монахиня.
Отвратительная ухмылка перекосила лицо Буна, превратив его в подобие нелепой резиновой маски.
— И нам должно быть прекрасно известно.
Я встал перед ними, не забыв убедиться, что не перехожу меловую линию.
— Почему вы это смотрите? — спросил я, услышав знакомые грохот и скрежет музыкальной темы.
— Не кино, а настоящая помойка, правда, сэр?
Хокер выключил телевизор, губы его сложились в презрительную гримасу.
— Экая гадость, сэр! Первосортная вонючка!
Бун помахал руками у себя перед носом, словно прогоняя воображаемую вонь.
— Тьфу!
— Фэ-э-э!
Я позволил им закончить.
— Я хочу, чтобы вы сообщили мне, где Эстелла, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее.
Хокер посмотрел на меня пустым взглядом, потом приложил ладонь к уху.
— Кто-кто?
— Эстелла, — ровным голосом повторил я, хотя и знал, что он прекрасно услышал мои слова.
— Ах да. Так и нужно было сказать! Мы собирались сообщить вам об этом в прошлый раз, но вы так стремительно унеслись, что мы не успели. Грубовато, я бы сказал. Довольно бесцеремонно.
— Чертовски неблагодарно, — сказал Бун. — В особенности с учетом того, что мы на уши вставали, чтобы вы чувствовали себя у нас как дома.
— Где Эстелла? — снова спросил я, изо всех сил стараясь говорить спокойным голосом.
Бун поднялся на ноги и обозрел крохотное пространство камеры.
— Вам этого не хватает, сэр? Прежнего шоу?
— Прежнего порядка?
— Рева грима?
— Запаха толпы?
Хотя Старосты покатились со смеху, я постарался сдержаться и прежним тоном повторил:
— Где Эстелла?
— Жаль, что вы такой никудышный актеришка, да, мистер Л.?
— Если бы у вас был хоть какой талантишко, вы бы могли сделать карьеру. А так вы теперь никто, сэр? Верно я говорю, Бун?
— Конечно нет, мой старый мандарин. Он настоящий ноль.
— Где, — мой голос начал выдавать копившееся во мне нетерпение, — Эстелла?
— Экий надоеда.
— Кто-то сильно возмущен.
— Юный мистер Ламб сегодня встал не с той ноги.
Я сверлил их взглядом.
