Бенвенуто постоянно приходилось идти на подобные хитрости, он был одним из самых своенравных мастеров Европы. Служа искусству и прислушиваясь только к себе, он часто спорил с папскими священниками, принцами и высокородной знатью. Когда Челлини не купался в лучах славы после сотворения очередного шедевра, его обычно таскали по судам или бросали в тюрьмы по всевозможным обвинениям. Его судили за убийства (причем несколько раз, хотя всегда оправдывали необходимостью вынужденной самообороны), за содомию (в те дни это считалось самым распространенным обвинением) и за отказ платить алименты (флорентийские суды уже тогда были очень прогрессивными в таких вопросах). Вполне понятно, что причиной всех подобных неприятностей являлась его страстная мятежная натура — желание стремиться к цели вопреки мирским законам и святым авторитетам. И именно за это Дэвид так ценил его. Сам он жил по строгим правилам: усидчиво корпел над книгами, избегал всевозможных проблем и пытался выиграть каждую возможную академическую награду. Вот почему его влекло к этому смутьяну и бунтарю, который, подстегивая жизнь кнутом, мчался, куда ему хотелось. Его статуи и рукописи — Челлини был автором трактатов по скульптуре и золотому литью — свидетельствуют о новаторском уме, пребывавшем в вечных поисках знания, новых технологий и устремленном за границу известного. Судя по «Ключу к жизни вечной», он даже пытался перейти грань между жизнью и смертью… И заявлял, что сделал это. Документы миссис Ван Оуэн освещали такие стороны его жизни, о которых прежде не знали ни Дэвид, ни кто-либо другой.
— А теперь посмотрим, кто из вас сможет увидеть miracolo[5] на задней части скульптуры, — предложила экскурсовод, поманив учеников пальцем.
Гид велела им обойти статую сзади. Дэвид знал, что именно она хотела показать. Кивнув ему и разрешив присоединиться к группе, она привлекла внимание ребят к изумительно красивому шлему на голове Персея. По обеим сторонам забрала имелись маленькие крылья. На самом верху сидела на корточках горгулья. А на задней стороне шлема Челлини создал оптическую иллюзию. Среди складок и причудливых узоров шлема скрывалось суровое человеческое лицо, с длинным римским носом, пышными усами, изогнутыми бровями и проницательными глазами. Люди могли часами смотреть на шлем и не замечать изображенное лицо. Но как только им указали на него, изображение становилось ясным и четким.
— Смотрите! — вскричала девушка, размахивавшая карандашом. — Это лицо!
Экскурсовод захлопала в ладоши.
— Прекрасно. Очень хорошо. Лично я считаю, что это лицо самого Челлини.
Дэвид мог бы согласиться с ней — не только из-за манеры, в которой Бенвенуто сохранил свой образ, но и из-за сходства с единственным портретом мастера, написанным Вазари на исходе его жизни. Эта иллюзия была еще одним доказательством его ума и изобретательности, или — следуя академическому языку, к которому Дэвид питал отвращение — «обращенной иконографии и внутритекстуальной сложности автора».
Несколько учеников старательно записывали что-то в блокноты. Экскурсовод, взглянув на часы, энергично произнесла:
— А теперь идите за мной. Мы должны посмотреть на палаццо Веккьо.
Она указала рукой на массивный и грозный дворец Медичи, нависавший над площадью. Ученики устало потащились за ней. Гид, чей энтузиазм, казалось, никогда не истощался, прошла мимо Дэвида и одарила его заинтересованным взглядом. Он улыбнулся, поднял руку для прощания и беззвучно прошептал:
— Grazie mille! Большое спасибо!
Экскурсовод склонила голову, тихо ответив:
— Prego. Пожалуйста.
* * *
Часом позже, завершив прогулку по пьяцце Синьория, Дэвид зашел в соседнее кафе и заказал капуччино. Он пытался преодолеть сонливость, вызванную сменой часовых поясов, и попутно планировал дела на завтрашний день. Библиотека «Лоренциана» открывалась в десять утра, и он хотел первым войти в ее двери. Ему предстояла большая работа с архивными документами, и он как раз намечал приоритетные вопросы, и вдруг будто порыв ветра ворвался в дверь и налетел на его столик. Кто-то рывком отодвинул кресло напротив, рухнул в него и сделал заказ проходившему мимо официанту.
— Due ova fritte, il pane tostato ed un espresso. Pronto! Яичницу из двух яиц, обжаренный хлеб и эспрессо. Побыстрее!
Подняв голову, Дэвид увидел перед собой экскурсовода. Женщина торопливо расстегивала пуговицы плаща и осматривала стол, как будто выискивала какую-нибудь пищу, которую она могла съесть, пока ей готовили яйца и тост.
— Buono giorno! Добрый день! — с веселой улыбкой сказал немного удивленный Дэвид.
— Buono giorno! Lei parla l’Italiano? Добрый день. Говорите по-итальянски?
— Si. Да, — произнес Дэвид, с радостью пробуя свой подзабытый итальянский. — Masono fuori di pratica. Я давно не практиковался.
Гид быстро закивала головой.
— Cio e buono. Все хорошо.
Официант поставил перед ней чашку эспрессо, и женщина одним глотком опустошила ее до половины. Щелкнув пальцами, она сказала:
— Un altro! Еще одну!
Пока официант ходил за другой чашкой, Дэвид представился:
— Mi chiamo David Franco.
— Оливия Леви, — ответила экскурсовод, сняв синюю резинку с «конского хвоста» и встряхнув длинными черными волосами.
Идеальное имя для такой красавицы, подумал Дэвид. Черные, как оливы, глаза и кожа цвета золотистой пены эспрессо.
— Если вы не против, давайте перейдем на английский язык.
Дэвид почувствовал себя немного обиженным. Неужели его итальянский был так плох?
— Мне нужно практиковаться, — объяснила Оливия. — Иногда мои экскурсанты смеются, когда я им что-то рассказываю. Не хочу давать им повода для шуток.
— Я думаю, вы прекрасно справляетесь со своей работой.
Оливия презрительно фыркнула.
— И вы называете это работой? Я занимаюсь этим только ради денег.
Она всплеснула руками в показном смирении. Театральность, вспомнил Дэвид, присуща многим итальянцам.
— Все только ради жалких гонораров.
— Мне казалось, что проведение экскурсий приносит неплохой доход. Во всяком случае, здесь, во Флоренции.
— Но это отвлекает меня от истинного призвания. От моей настоящей работы. Я не гид. Я писательница.
— Правда? — заинтригованно спросил Дэвид. — И о чем вы пишете?
— А о чем еще я могу писать? — ответила она, указывая рукой на окружавшую их Флоренцию. — Об огромной художественной коллекции, когда-либо собранной в одном месте и почти в одно и то же время. Какой другой город может похвастать Микеланджело и Боттичелли, Верроккьо и Мазаччо, да Винчи и Гиберти, Брунеллески и Челлини? А ведь все они жили здесь. И их работы по-прежнему с нами. Я уже не говорю о Петрарке, Боккаччо и бессмертном Данте!
— Ну, флорентинцы не очень-то благоволили Данте, — с улыбкой заметил Дэвид. — Как мне помнится, в 1302 году они изгнали его в вечную ссылку.
Оливия мрачно вздохнула и неодобрительно посмотрела на Дэвида, словно говоря ему, что он слишком много знает для обычного туриста.
— То был не мой народ. Моих соплеменников вам не в чем обвинять. Мои предки жили на виа Джудиче.
Дэвид слышал это название прежде, оно было связано с евреями.
— Козимо построил в том месте первое гетто. Он заставил всех евреев переехать туда — не важно, нравилось им это или нет.
Официант поставил перед Оливией тарелку и еще одну чашку эспрессо. Девушка склонилась над столом и без стеснения занялась едой. Локоны черных волос красиво обрамляли ее узкое лицо.
Дэвида всегда забавляло особое и очень личное отношение флорентийцев к вопросам истории. Вот и сейчас Оливия сослалась на умершего пятьсот лет назад Козимо де Медичи, словно он был ее личным знакомым, будто изгнание евреев в флорентийское гетто случилось буквально вчера. Дэвид знал, что евреи Флоренции постепенно восстановили свои права, и к 1800 году им снова позволили селиться в городе там, где они пожелают. В ту пору существовал даже городской указ, запрещавший в публичных речах и театральных выступлениях какие-либо обидные намеки на евреев. Гетто было уничтожено, и от него не осталось никаких следов. Хотя подспудный антисемитизм, свойственный всей Европе, сохранился. Позже Гитлер просто пробудил его и использовал в своих целях.
— Значит, ваша семья пережила войну? — деликатно спросил Дэвид.
Оливия подобрала остатки желтка небольшим кусочком хлеба и мрачно ответила:
— Некоторые родственники уцелели. Но большинство попали в Маутхаузен.
Она говорила о концентрационном лагере, где тысячи итальянских евреев были уничтожены в газовых камерах.
— Сожалею, — произнес Дэвид, и она раздраженно пожала плечами.
— Что сейчас говорить? Все уже произошло! Многие итальянцы прятали евреев в монастырях и под церковными сводами. Но что сделал папа? Ничего! А местные фашисты? Им нравились коричневые рубашки и черные ботинки. Им нравилось убивать лавочников и клерков. Это же было так легко. Когда-то в прошлом так уже делали. И гетто уже было. Люди с трусливыми сердцами просто повторили преступления своих предков.
