— Очень! — убежденно сказал он. — Как ты? Рассказывай.
— Учусь. В свободное время развлекаюсь. Тебя вспоминаю.
Она вышла из-за стола, приблизилась к нему, положила руки на плечи, привстав на цыпочки, поцеловала.
— Я же заразный!
— Зараза к заразе не пристает, — усмехнулась она, но все же отошла на пару шагов и принялась разглядывать его.
— На умирающего не похож. Растолстел, щеки наел. — Делать здесь нечего, вот и валяешься целый день, да жрешь от пуза. Я вообще не понимаю, зачем меня здесь держат.
— Я тоже. На таких симулянтах пахать бы. Он засмеялся.
— Кстати о пахать — как там в колхозе было, без меня? Заплатили хоть чего-нибудь?
— У-гу. Я три сотни домой привезла.
— Ого! Оклад народного артиста.
— Когда страна прикажет быть артистом, у нас артистом становится любой… Как ты слинял, я с местным бригадиром парой ласковых перекинулась, он меня за пол-литра в контору перевел, графики чертить. На ставку! И из отрядных мне Абзалилов равную долю отсчитал.
— Это за что же?
— А за то, что им за меня целый гектар с плана скостили. Видишь, какая я для факультета полезная оказалась. Благодарность в приказе получила.
— Поздравляю!
— Я еще и на твою долю у него сорок четыре рубля выбила. Вот, возьми. Ты ж одиннадцать дней честно отработал.
— Ой, спасибо, я и не рассчитывал… Нил засунул в пижамный карман четыре десятки, трешку и рубль, и растроганно прижал к груди ее руку.
— Я такая… Слушай, где тут у вас стаканы?
— Я не знаю. Это ординаторская, больным сюда нельзя…
— А вот, вижу.
На одном из столов, на круглой стеклянной подставке стоял графин с стаканом. Второй стакан был занят — в нем лирически увядала одинокая чайная роза на коротком стебле. Линда решительно взяла стакан, подошла к расположенной в углу раковине, розу выкинула в стоящую под раковиной корзину, а стакан тщательно сполоснула.
— Постой, зачем ты так? Чужие цветы, неудобно….
— Неудобно в противогазе целоваться. Она вернулась к столу майора Никулина, достала из стоящей там клетчатой сумки длинную темную бутылку с надписью «Портвейн Лучший», зубами вытащила пробку, принялась разливать. Он смотрел на нее, вылупив глаза.
— Что, лихо? Вспомнил, как я тогда пиво открывала? Ладно, признаюсь: эту бутылку я штопором заранее откупорила.
— Я не поэтому… Ты разве не знаешь, что при желтухе пить нельзя категорически, она печень затрагивает. У нас тут один выпил — сразу откинул копыта.
— А мне, конечно, погибели твоей надобно. — Она засмеялась и протянула ему стакан. Он отпрянул. — Да сок здесь. Виноградный сок для детского питания. Он в трехлитровых банках продавался, так пришлось в бутылку отлить.
Нил тоже засмеялся, принял стакан, сказал торжественно:
— За тебя, Линда. Спасибо тебе.
— За меня — до дна!
Они дружно выпили и одновременно поставили стаканы на стол. Никогда в жизни он не пробовал такого вкусного сока.
— У меня еще подарочек есть.
Улыбаясь, она достала из сумки поблескивающий целлофаном блок сигарет. Белый в тонкую черную полоску.
Нил пригляделся к блоку, прочитал крупные синие буквы.
— «Кент». Ни фига ж себе фига! Откуда?
— Грибные места знать надо. Распечатывай, что ли, а то курить охота…
Они допили сок, за легким трепом о том о сем скурили полпачки «Кента», а деликатный дежурный врач все не показывался. Наконец Линда посмотрела на часы.
— Ладно, я побежала. А то метро закроют. Он проводил ее до выхода из корпуса и смотрел ей вслед, пока ее хрупкая фигурка не растворилась во тьме.
Мысли путались…
* * *
— Вот бюллетень. Вот выписка для вашей поликлиники. Вот памятка насчет диеты и прочего. Распишитесь.
— Да знаю я, — отмахнулся Нил. — Уж сколько раз говорено, что можно, чего нельзя.
Старенький зав отделением в полковничьих погонах посмотрел на Нила неодобрительно.
— Порядок такой. Нам, знаете, тоже потом за вас отвечать неохота. А то другой больной выпишется — и первым делом в винный магазин. Откачают его в реанимации, а он с заявлением — врачи, дескать, не предупредили… Полгода будете наблюдаться, как миленький. Амбулаторно не устраивает — могу вернуть в стационар.
— Что вы, что вы! — торопливо сказал Нил, сгреб бумажки и выскочил из кабинета.
Свобода! Бюллетень позволял ему еще неделю высидеть дома, но на следующее утро он рванул в университет.
Новая жизнь оглушила каскадом новых имен, новых дел и новых антуражей. Первые дни Нил постоянно запаздывал или попадал не в свою группу, потому что никак не мог сориентироваться в хитрой нумерации аудиторий, когда, например, они идут подряд с двадцать девятой по сороковую, после сороковой оказывается семьдесят первая, перед двадцать девятой — шестьдесят шестая, а с восемьдесят пятой по сто тридцатую надо идти через двор и спускаться в подвал.
Лекции были разные: на одних он не понимал ни слова, на других протолковывались вещи, давно и хорошо ему известные, на третьих было просто интересно. Но даже и на этих последних Нила хватало от силы минут на пятьдесят. Потом он начинал зевать, ерзать, поминутно поглядывать на часы, и совершенно терял нить изложения.
Студенты тоже были разные. Старшие курсы казались ему сплошь состоящими из личностей ярких, значительных, наблюдаемых с опаской и издалека. На этом фоне сокурсники смотрелись удручающе безликой серой массой с отчетливо выраженным гегемонско-дембельским окрасом и с редкими вкраплениями чего-то неординарного. Для Нила таких вкраплений было, главным образом, два — Таня и Линда.
Сравнению они не подлежали. Хотя бы потому, что каждая из них обладала удивительной способностью творить вокруг себя собственный мир, и миры эти были сугубо параллельны и взаимно непроницаемы. Танин мир Нил воспринимал как сверкающий, безупречно прекрасный и ледяной. Он восхищался Таней, его неудержимо влекло к ней, но, оказавшись рядом, он ощущал себя нелепым, инфантильным, неуклюжим, чувствовал, как потеют и дрожат руки, заплетается язык, краснеют уши… В любой, самой обыкновенной фразе, которую он обращал к ней, ему слышались несусветная глупость и пошлость. При этом он вполне отдавал себе отчет, что едва ли сама Таня воспринимает его столь же строго и критично — иначе не стала бы заговаривать с ним, угощать сигаретами, поить кофейком в буфете. Она не творила свой особый мир, достаточный и совершенный, он сам создавался вокруг нее, замыкая хрустальным коконом.
Иное дело Линда. Свой мир она лепила весело, азартно, эпатажно, шокируя публику то стрижкой «под бокс» — почти наголо, с микроскопическим намеком на челочку, — то широченной цыганской юбкой до пят, то длинными алыми серьгами в виде капель крови. Длинные ногти на ее тонких белых руках были покрашены черным лаком с блестками, а с тонкой серебряной цепочки свисал на грудь круглый черный камень — агат. Вокруг нее всегда толпился народ, гудели оживленные голоса, звенел смех.
Она училась на экзотическом албанском отделении и общими у нее с Нилом были только лекции по истории КПСС, читаемые громогласным и краснолицым профессором, прозванным студентами Зевс. Они садились рядом, выбрав местечко поближе к окну, расположенному за мощным вертикальным перекрытием, разделяющим зал надвое. Не беда, что отсюда не видно кафедру и лектора — главное, что их самих не видно оттуда. Пока Зевс метал молнии в адрес меньшевиков, троцкистов, левых уклонистов и нерадивых студентов, они тихонечко перешептывались и перехихикивались, а минут через двадцать незаметно сползали на пол и доставали сигареты. Курить на лекции было весело и немного страшновато, но если прикрыть огонек ладонью и не позволять дыму свободно растекаться, а отгонять его руками к окошку, никто, кроме ближайших соседей, ничего не видел. А соседи не закладывали — в задних рядах сидели свои ребята. Всякие же потенциальные стукачи — зубрилки-отличницы и «ишшо яшшыки» — усаживались в передней части аудитории, усердно конспектировали, ловили каждое слово профессора, нередко просили повторить помедленней. История КПСС не относилась к числу любимых предметов Нила, но лекций Зевса он ждал с нетерпением.
Естественно, помимо занятий на факультете текла бурная общественная жизнь. К счастью, когда распределялись всякие комсомольские и профсоюзные должности, Нил валялся в больнице и от муторных постов был застрахован, как минимум, на год. Но его, как и всякого, тоже доставали.
— Если бы я не слышала, как ты играешь и поешь, я бы к тебе не приставала, — объясняла Нина. Каракоконенко, избранная культоргом. — Факультетский смотр на носу, а я прямо не знаю, что делать. Одни стесняются, другие отнекиваются, третьи не могут ничего. Но мы же должны защитить честь курса, показать старшим, что и мы что-то можем. Нил, вся надежда только на тебя. Ты у нас будешь ударным номером, звездой..
