По мере того как Балам приближался к маленькому озеру, аромат, исходящий от принцессы, становился все сильнее. Вскоре он смог ее услышать: из джунглей раздалось ее волшебное пение.
Теперь ягуар двигался медленно, чтобы она его не обнаружила и чтобы не нарушить очарование момента. Наверняка тот же восторг охватил всех животных, находившихся поблизости, поскольку воцарилась полная тишина и звучал только человеческий голос. Балам сразу узнал Никте, хотя никогда прежде не слышал, как она поет. У нее был хрустальный голос необычайной чистоты, который брал ноты мелодии без малейшего труда. Молодому майя была незнакома песня, которую она исполняла. Однако у него не возникло ни малейшего сомнения в том, что она отнюдь не являлась одним из заунывных религиозных завываний, которые обычно затягивали жрецы. Это была музыка, которую могла сочинить сама сельва, если бы у нее был голос, чтобы спеть ее: казалось, она подражает птичьим трелям, а затем резко понижает тон, чтобы воспроизвести самые низкие звуки джунглей.
Наконец зверь увидел лагуну. Он устроился за кустом, и, поджав лапы, уселся так, чтобы нижняя часть его тела находилась на земле.
Принцесса расположилась возле самого края маленького озера, в то время как служанка смотрела на нее, усевшись на ствол упавшего дерева. На Никте была белая туника, в которой она вышла из города, Но во время пения она сняла головной убор, так что ее длинные волосы свободно спадали на спину.
Не подозревая о том, что за ней наблюдают из зарослей, девушка вела себя совершенно естественно. Она перестала петь и склонилась к воде, а потом что-то тихо сказала своей служанке, и они обе рассмеялись. Затем Никте подняла руки, нащупала завязки, скреплявшие ее тунику, и распустила их ловкими движениями. Ткань упала на землю, показав во всей красе обнаженную фигуру девушки.
Балам, находясь в теле животного, реагировал так же, как если бы он был сейчас в человеческом обличье: комок подступил к горлу, а по жилам разлилось пламя. «Никте можно сравнить лишь с богиней, причем самой красивой из них», — подумал юноша. Ее формы были словно высечены из камня, настолько упругими казались ее бедра и груди, подтянутые, дерзко направленные вперед.
В это время девушка повернулась в том направлении, где находился спрятавшийся ягуар, и стала смотреть на заросли, как будто догадывалась о его присутствии. Балам лежал без движения, зная, что его силуэт неразличим на фоне сельвы, и воспользовался этими мгновениями, чтобы запечатлеть в своей памяти образ ее совершенного тела. Ужасный позыв сотряс его плоть, и ему пришлось сдержать животный вой, стремящийся вырваться из его глотки.
Наконец принцесса отвернулась и направилась к лагуне. Несколько мгновений спустя она уже полностью вошла в воду, так что видна была только ее голова. Снова пение послышалось из ее уст и, казалось, заколдовало все вокруг. Это была другая песня, более тихая, с оттенком тоски и меланхолии. Служанка присоединилась к госпоже, хотя ее голос был более низким, почти монотонным, как хорошо отрепетированный аккомпанемент.
Балам понял, что он здесь лишний, что он вторгается в очень личные переживания и что он опротивел бы Никте, если бы она когда-нибудь об этом узнала. Пристыженный, он с неохотой молча покинул свое укрытие и вначале медленно, а потом все быстрее побежал прочь.
Вскоре его бег стал стремительным; он мчался через сельву, словно целая свора демонов преследовала его. Без сомнения, животные, которые его видели или слышали, удивлялись тому, что ягуар производит столько шума, выдавая свое присутствие.
В конце концов Балам почувствовал усталость, чего он и добивался, и заметил, как все его тело расслабилось. Он двигался все медленнее, пока не остановился совсем. Он присел на четырех лапах и поднял голову в поисках просвета среди деревьев, который бы позволил ему увидеть небо.
И тогда сдавленный вой, более не сдерживаемый, вырвался из его глотки и устремился ввысь. Это был голос предков сельвы, который понимали все ее обитатели, это были разрывающие душу стенания самца, тоскующего по своей самке.
Древний город майя Уашактун, 2001 год
В то утро у Николь появилось то же ощущение, которое возникло, если верить тому, что она читала, еще учась в колледже, у Говарда Картера, когда он смотрел в отверстие, проделанное в последней стене гробницы и открывающее доступ к саркофагу Тутанхамона. «Я вижу чудесные вещи», — сказал Картер, когда взволнованный лорд Карнарвон спросил его, что находится за стеной.
Это было чувство археолога, которому удалось приблизиться к прошлому и попасть туда, где еще не ступала ничья нога. К прошлому, которое осталось нетронутым и готовым раскрыть свои секреты по прошествии веков.
Уашактун, Восемь Камней, представлял собой большую площадь с маленькой центральной пирамидой, к востоку от которой были расположены три здания. Сюда их привело загадочное послание, оставленное 1400 лет назад в чудом сохранившемся маленьком храме.
Но Николь терзало сомнение, не дававшее покоя им всем вот уже три дня, с тех пор как они наконец поверили в то, что сумели расшифровать древнюю загадку. Это был страх провала — а вдруг за сломанной стеной окажется еще одна пустая комната?
Николь совершенно не выспалась предыдущей ночью, несмотря на то что впервые за несколько дней у нее были кровать и крыша над головой. Они провели ее в Тикале, куда прибыли под вечер. Еще было достаточно светло, словно бы для того, чтобы огромная площадь со своими пирамидами близнецами, акрополем на севере и королевским дворцом на юге поразила девушку. Жан наверняка заметил ее чувства или ощущал то же самое: рука жениха опустилась на руку Николь и слегка сжала ее, хотя он не сказал ни слова.
В Тикале они спали в бунгало, стоящих рядом с развалинами. В них размещались люди, работавшие в Национальном парке и обслуживавшие туристов, каждый год приезжавших в этот великий город майя. Николь и Жан вышли, чтобы прогуляться до ужина, и снова были поражены ощущением полноты жизни, охватившим их в этом уникальном месте. Сельва походила на мать, любящую и властную одновременно, которая делала своим все, что соприкасалось с ней.
После ужина они сразу ушли. Остальные остались сидеть за большим столом, разговаривая о том, что им предстояло сделать на следующий день, но Николь сказала, что хочет пораньше лечь спать, и Жан поднялся с ней. Было видно, что оба устали и что их тела умоляли об отдыхе, но, кроме того, каждый из них страстно желал оказаться в объятиях другого и воспользоваться короткими мгновениями близости, в которой они отказывали себе в последние дни. Разумеется, все промолчали, но, возможно, их товарищи по экспедиции осознавали, каковы их истинные желания, даже больше, чем они сами. Хулио Ривера улыбнулся им понимающей улыбкой, в то время как Аугусто Фабрисио посмотрел на них искрящимися глазами, приглаживая усы. Ги Лаланд, казалось, ушел в себя, глядя в стакан рома, но, когда Николь и Жан ушли, тихо пробормотал:
— C’est l’amour.[45]
На следующий день рано утром они отправились в Уашактун, и теперь Николь находилась на вершине пирамиды Солнца, наблюдая за тем, как ее товарищи работают на разных участках площади. Был почти полдень, стояла жара, которую, правда, никто не замечал из-за чувств, переполнявших каждого.
Ги стоял у основания пирамиды, глядя через теодолит, установленный на треноге. Аппарат был выставлен на одной линии с самой крайней оконечностью здания, расположенного слева от тех трех, что виднелись к востоку от пирамиды. Николь пыталась представить себе солнце, появляющееся здесь 22 июня, а потом величественно поднимающееся над огромным миром сельвы. «Хорошо, если нет облаков», — подумала она, пожимая плечами, а потом вспомнила, что летнее солнцестояние приходится на сезон дождей.
Все по очереди посмотрели через теодолит, и вердикт был единогласным: как минимум три стелы появлялись на горизонте и, следовательно, каждая из них могла быть той, которую они искали. Одна стела стояла в самом центре, но, как указал Хулио Ривера, тут все зависело от расположения треноги.
После этого они снова отладили аппарат и сместились с ним до крайней южной точки самого южного из трех зданий. За день до этого Ривера запросил в Университете Мехико точное склонение Венеры в самой северной точке ее нахождения, и его сообщили с точностью до минут и секунд. Но когда они выставили теодолит, ощущение, которое у них появилось, было сравнимо с холодным душем: ни одна из стел не фиксировалась в этом положении. Разочарование Ги Лаланда было очевидным, Аугусто Фабрисио вырывал волоски из усов, и лишь Хулио Ривера старался не выказывать никаких эмоций. Николь и Жан посмотрели друг на друга и незаметно пожали плечами.
— Мы можем исследовать каждую из трех стел, появлявшихся на визире, когда теодолит стоял у пирамиды. Возможно, ответ придет к нам сам по себе. — Реплика Аугусто Фабрисио прозвучала малоубедительно.
