Тишина во время драки была жуткой – обратной противоположностью бойни на Мокасинских Прудах, где был комок беснующихся людей, разъяренные крики и вопли от боли, перемешанные с автомобильными гудками и ударами человеческих тел об их кузова, похожими на бой гигантских барабанов. Фабричный двор начал постепенно заливаться дневным светом. Звуки драки были приглушены и безмолвны. Тишина сцены нарушалась лишь дыханием и стоном, будто все договорились, что эта драка не должна потревожить весь остальной мир.
Арманд нервно вскочил на ноги, начал размахивать руками и кричать: «Так им… Смерть ублюдкам…»
«Вернись, Арманд», - закричал я. – «Вернись…»
Но он исчез в куче дерущихся тел.
Я искал глазами полицейских. Конечно же, они должны были заметить Арманда и выдернуть его из дерущейся кучи. Полицейские, однако, метались вокруг без каких-либо результатов, пытаясь растащить сцепившихся друг с другом людей, хватали их за куртки и сами уворачивались от ударов, умоляли людей: «Остановитесь… прекратите… сейчас кто-нибудь пострадает…»
Но драка продолжалась. Утренний свет затмил желтый жар фонарей, освещающих двор. Я пытался найти глазами отца и Арманда, но понял, что я не могу отличить бастующих от «струпьев». Они все слились в одно большое месиво, и все были чужими и незнакомыми.
Внезапно появилось оружие, будто ленты или кролики из шляпы фокусника. Это были дубинки, молотки и бейсбольные биты. Я увидел первые брызги крови. Кто-то рассек щеку Роберману Робиларду. И в это же время в утреннем свете смертельным блеском сверкнуло лезвие ножа.
Наконец, я заметил отца. Он пытался опрокинуть гиганта, схватившего за голову кого-то, стоящего на ослабших коленях. Гигант ослабил свой захват, и мой отец прыгнул ему на спину, что на мгновение показалось смешным, будто он пародировал чехарду. Гигант зашатался на ногах, а его жертва упала в кучу лежащих на земле тел. Потом он развернулся, пытаясь повалить на землю отца. Отец схватил гиганта за воротник и изо всех сил ударил его коленом в живот. Тот кубарем покатился в толпу, будто шар в выстроенные кегли, и уже кого-то сбил с ног.
Снова блеснул чей-то нож.
Моментом позже, качаясь, из толпы вышел мой отец. Он держался за грудь. Через его пальцы просочилась кровь. Он смотрел в небо. В его глазах была ужасная мука. Он не кричал, и, казалось, что он собрал всю боль внутри себя. И я видел, как он, будто парализованный, посмотрел на кровь, текущую по его руке. Она была темной и густой. Она пульсировала и стекала, будто весенний ручеек по асфальту.
«Нет», - закричал я.
Вокруг моего отца вдруг появилось пространство. Поняв, что произошло, люди расступились. Отец на мгновение замер. В утреннем свете его лицо стало белым, как кость, его ставшие большими глаза наполнились пустотой, и он начал медленно падать на землю: сначала на одно колено, затем на другое, а затем и все его тело сложилось вдвое, скорчившись, повалившись на гравий.
Когда я подбежал к нему, то слышал, как вдалеке завыли сирены и заревели моторы. Толпа приблизилась к телу отца и окружила его со всех сторон лесом ног. Я больше ничего не видел. Плотная стена из слез стала перед моими глазами.
Следующие несколько минут я видел не людей, а пятна. Воя сиренами на фабричный двор въехали несколько полицейских машин. Появились носилки, даже не носилки, а просто два шеста и одеяло, которые служили таковыми. Отца погрузили на пикап. Полицейские и расступившиеся рабочие побросали на освободившееся место дубинки и бейсбольные биты.
А куда делся Арманд?
Рука легла мне на плечо, я одернулся и увидел глаза Робермана Робиларда. Он приложил к щеке покрасневший от крови носовой платок. На его глазах были слезы, и я знал, что это были слезы не от боли, а о моем отце.
Арманд появился откуда-то со стороны. Он был как никогда бледен.
- Надо рассказать Ма… - бормотал он. – Надо ей сообщить…
- Расскажи ей! – крикнул я в сердцах от боли и горя.
И я побежал.
Я всегда убегал, когда случалось что-то неладное.
Я бежал по улице, будто кого-то преследовал, или будто кто-то преследовал меня.
И вот я убегал снова.
Стоя позади гаража, я вызвал исчезновение. Просто помолился об этом: «Не подведи меня на этот раз». И оно не подвело. Дыхание остановилось, последовала пауза, и затем вспышка боли. Когда холод пронзил мое тело, дыхание ко мне вернулось, боль исчезла, то я был свободен. Я смотрел на себя и не увидел своего тела. Вытянул вперед руки, и не увидел их тоже.
Я обошел угол гаража. Гладкий, блестящий «Паккард» стоял внутри. Я заглянул в одно из окон дома. У небольшого бюро стоял Рудольф Туберт и держал возле уха черную телефонную трубку. Его маленькие изящные усы шевелились вместе с губами. Я изучал его, наблюдая за перемещением его губ. Его глаза прыгали то в один, то в другой угол офиса.
Я прошелся перед гаражом, остановился, посмотрел направо, затем налево. Я дрожал от холода исчезновения, и вместе с тем игнорировал этот холод. Я думал об отце. Он, должно быть, уже был в больнице или даже мертв.
Осторожно нажав на кнопку, я открыл дверь и быстро ее закрыл, чтобы меня не выдала сопровождающая меня волна холода. Рудольф Туберт оглянулся, трубка была еще возле его уха. Его озадачило то, что воздухом сдуло несколько листов бумаги, лежащих перед ним на бюро.
«Подожди минуту», - сказал он в трубку. Он опустил ее и взглянул на меня, затем снова приложил ее к уху: «Забавно, могу поклясться, что дверь открылась, и кто-то вошел. Но никого…»
Я сделал шаг или два. Он продолжал говорить: «Две тысячи долларов, я не думаю, что это - неблагоразумно…»
Его офис не изменился с тех дней, когда я доставлял по маршруту газеты. Его стол также был в центре, на нем также в кучу были свалены бумаги и бухгалтерские книги. Слева от стола были стойки, где все также были сложены газеты, упакованные в связки для мальчиков-доставщиков. В воздухе витал все тот же аромат типографской краски. Когда я приблизился к Рудольфу Туберту, то меня обдало запахом его одеколона – приятного и вместе с тем надоедливого. Его длинные пальцы держали трубку, его ногти были отполированы и округлены. Он слушал, сощурив глаза.
«Да, кто-то должен был пострадать», - наконец, сказал он в телефон. – «Кто-нибудь обязательно страдает. Это - как удар тяжелым шаром. Но две тысячи – это цена. Наличные. Из рук в руки».
Что из рук в руки? Еще кто-то ранен, как и мой отец, который сейчас в больнице?
Он повесил трубку, пригладил усы, улыбнулся, и, казалось, он был доволен собой. На нем была свежая белая рубашка с воротничком правильной формы, красный галстук, усеянный маленькими белыми цветками. Синий носовой платок уголком торчал из его кармана. Из-под красного в белую полоску пиджака виднелись красные подтяжки.
Он перетасовал бумаги на столе, подозрительно поглядывая на меня. Улыбка сошла на нет.
Я начал привыкать к тому, как люди реагировали на мое присутствие в исчезновении, и я злорадно улыбнулся.
Он осторожно огляделся. Его глаза были хмуры и озадачены. Они медленно скользили по всем углам офиса, старательно вглядываясь в тень.
Он чего-то опасался?
Он снова снял с телефона трубку и поднес ее к уху.
«Оператор», - проговорил он. – «Подключите меня к номеру 3648-R»
Приложив к уху трубку, он ждал, рисуя что-то пальцем на столе и насвистывая какую-то мелодию. Затем он вытер влагу с потного лба и ослабил воротник.
Я подошел ближе, остановившись в шести или семи футах от его стола.
«Хирв», - сказал он в телефон. – «Мне нужно, чтобы ты пришел».
Он слушал, качая головой.
«Меня не интересует, который сейчас час», и слушал снова.
«Скажи мне, кто для тебя важнее - твоя жена или я?»
Его улыбка была лишена радости или сердечности.
«Ну и черт с нею», - и затем пауза.
«Тогда, наконец, принеси свою задницу сюда, и как можно быстрее», - в словах трещал командный тон.
В ожидании его правой руки, Хирва Буаснё, мне надо было действовать быстро. Я знал, что нужно было сделать. Но не знал, как? Я огляделся вокруг и направился к стойке, глядя уголком глаза на Рудольфа Туберта. Он все еще был у стола и насвистывал мелодию, что была совсем не той песней, которую я тихо напевал всякий раз, проходя мимо кладбища Сант-Джуд.
Рудольф Туберт обернулся направо, он почти будто следовал глазами за моим движением по комнате. Возможно, я шел неаккуратно. Его усы заблестели от влаги, и он вытянул витиеватый носовой платок из-за ворота и приложил его ко лбу.
Я смотрел на него и ненавидел.
Я подумал о тете Розане в его постели, о газетных маршрутах, о Бернарде и всех остальных детях, зависящих от его милосердия, о людях, избитых в переулках, о «струпьях», привезенных им во Френчтаун, о превращении рабочих в борцов, людей - в монстров. Я подумал о своем отце, раненном и истекающем кровью и, возможно уже, мертвом на данный момент.
