Ознакомительная версия.
— Позвольте мне, Крайцлер, кое-что прояснить, — вымолвил мистер Мур еще более потрясенно. — Вы собираетесь заказать портрет этой женщины, основанный единственно на словесном описании?
— Наброска было бы достаточно, я полагаю, — отозвался доктор, убирая часы. — Портрет — чрезвычайно сложная процедура, Мур. Хороший портретист должен быть прирожденным психологом. Я не вижу препятствий тому, чтобы, проведя с сеньорой достаточно времени, не создать изображение, обладающее достаточным сходством с ее описанием. В первую очередь нам необходимо отыскать правильного художника. И мне представляется, я знаю, у кого навести справки. — Он посмотрел в мою сторону. — Стиви? Не нанести ли нам визит Преподобному? Уверен, в этот час мы наверняка застанем его дома в праведных трудах — разумеется, если он не отправился в одну из своих полуночных прогулок.
Я аж просветлел.
— Пинки? — спросил я, спрыгивая с подоконника. — Запросто!
Маркус перевел взгляд с меня на доктора Крайцлера:
— «Пинки»? «Преподобный»?
— Старый приятель, — пояснил доктор. — Алберт Пинкэм Райдер.[12] У него много кличек. Как и у большинства эксцентриков.
— Райдер? — Мистера Мура явно не впечатлила вся эта затея. — Так ведь Райдер не портретист — он может единственное полотно годами мусолить.
— Это правда, но у него врожденный талант психолога. И он может нам кого-нибудь порекомендовать, в этом я не сомневаюсь. Если желаете с нами, Мур, — и вы тоже, Сара…
— С радостью, — ответила мисс Говард. — Его работы поистине очаровательны.
— Гм… да, — неуверенно согласился доктор. — Однако, боюсь, его апартаменты и мастерская могут произвести на вас не столь приятное впечатление.
— Это правда, — встрял мистер Мур. — На меня не рассчитывайте, у меня от этого места мурашки по коже.
Доктор пожал плечами:
— Как вам будет угодно. Детектив-сержанты, мне бы не хотелось просить вас о выполнении, возможно, бесполезного задания, но это может принести плоды — как вы это назвали?
— Потрясти кубинцев… — отозвался Люциус с таким видом, будто прикидывал, есть ли на свете занятия более неприятные. — О, вот это будет удовольствие… Лобия, чеснок и догма. Что ж, по крайней мере, я не говорю по-испански, так что все равно не пойму, о чем они.
— Прошу прощения, — сказал доктор, — но мы обязаны, как вам известно, проверить как можно больше версий. И как можно оперативнее.
На этом все мы направились к выходу. Маркус чуть поотстал.
— Есть еще кое-что, доктор, — пробормотал он, ступая осторожно, будто стараясь не растерять мысли. — Сеньор Линарес. Мы допускаем — и я целиком согласен с этим допущением, — что ребенка похитил тот, кто не знал о его происхождении.
— Да, Маркус? — отозвался доктор.
— В таком случае, зачем Линарес пытается это сокрыть? — Лицо у детектив-сержанта было крайне озабоченным. — Суть в том, что женщина, которую мы описываем, несмотря на все свои психологические странности, скорее всего — американка. И это обстоятельство так же играет на руку испанскому правительству, как и похищение с политическими мотивами. Так почему же они им не воспользуются?
Мистер Мур живо обернулся к доктору с выражением некоторого самодовольства:
— А? Крайцлер?
Доктор посмотрел себе под ноги и несколько раз с улыбкой кивнул:
— Я мог бы догадаться, что об этом спросите вы, Маркус.
— Простите, — ответил детектив-сержант, — но вы же сами говорили: надлежит смотреть со всех углов.
— Не нужно извиняться, — сказал доктор. — Я просто надеялся избежать этого вопроса. Поскольку он единственный, ответить на который я не готов. А случись нам отыскать ответ, боюсь, нам также откроются довольно неприятные — и опасные — факты. Однако не думаю, что эти соображения сейчас вольны задерживать нас.
Маркус взвесил услышанное и с легким кивком согласился:
— Хотя это не следует упускать из виду.
— Мы и не будем, Маркус. Мы и не будем… — Доктор позволил себе совершить последний задумчивый круг по штаб-квартире и завершил его у окна. — Пока мы с вами говорим, где-то там, снаружи — женщина, в чьих руках невольно оказался ребенок, который может принести чудовищные беды, — сама невинность его может быть такой же разрушительной, как пуля убийцы или бомба безумца. Но, невзирая на это, более всего я опасаюсь того опустошения, что уже постигло разум похитительницы. Да, мы будем настороже против опасностей большого мира, Маркус, — но мы обязаны снова приложить все усилия к постижению разума и личности нашего противника. Кто она? Что ее породило? И превыше прочего — обратится ли ярость, толкнувшая ее на свершение уже свершенного, на самого ребенка? Я это подозреваю — причем скорее раньше, чем позже. — Он обернулся к нам и повторил: — Скорее раньше, чем позже…
Мне всегда казалось, что в этой жизни все люди делятся на два типа — тех, кому нравятся всякие чудаки, и тех, кто их терпеть не может; и мне думалось, что я, в отличие от мистера Мура, несомненно принадлежу к первым. Да и как иначе, если бы вам тоже нравилось жить у доктора Крайцлера, — в доме его вечно мелькали такие люди, чуднее которых в те дни вам бы не доводилось встречать: взять того же мистера Рузвельта, выдающегося ума человека, покрывшего себя неувядаемой славой и добившегося такого успеха. Но все странности этих чудных, но достойных душ меркли в сравнении с господином, которого я любил называть «Пинки», — мистером Албертом Пинкэмом Райдером.
Художник не только по профессии, но и по убеждению, он был высок ростом, учтив и добр — со своей окладистой бородой и проницательным взором обликом он более всего походил на священника или монаха, отчего друзья прозвали его «Преподобным», а иногда в шутку даже величали «Епископом Райдером». Он проживал в доме № 308 на Западной 15-й улице и большинство ночей своих проводил либо за работой, либо в длительных прогулках по городу — его улицам, паркам и даже пригородам, — изучая лунный свет и тени, наполнявшие немало его полотен. Он был одиноким человеком, «затворником», как он сам себя величал; вырос он в Нью-Бедфорде, Массачусетс, — жутковатом и обветшалом городке китобоев. Маменька его происходила из квакеров, кроме того, компанию ему составляла целая орава братьев — все это послужило причиной, наверное, самому диковинному из его чудачеств, а именно тому, как он обходился с женщинами. О, вы не подумайте, он был с ними вполне галантен, даже в каком-то смысле вел себя по-рыцарски, только со стороны смотрелось это до чертиков странно. К примеру, однажды, заслышав дивное пение некоей особы, ненароком проникшее сквозь стены его жилища, и впоследствии отыскав оную, Пинки немедленно поспешил предложить ей руку и сердце. Особа пела-то прекрасно, более чем, однако в округе, равно как и в ближайшем полицейском участке получила известность отнюдь не из-за своих вокальных дарований; понадобилось участие целой компании его друзей, чтобы уберечь старого Пинки от неминуемого обдирания его этой проворной мадам.
Он любил детей; да и сам, по сути, был большим, странным ребенком и всегда радовался мне (чего не скажешь о некоторых прочих друзьях доктора). К 1897 году он уже снискал достаточную известность и успех среди знатоков искусства, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая, а для Пинки это означало, в сущности, жить, как старьевщик. Он никогда ничего не выбрасывал — ни бумажных коробок от продуктов, ни куска бечевки, ни горки пепла, и большинство людей апартаменты его могли, пожалуй, и перепугать. Однако пред его нежным и тихим добродушием вкупе с явной притягательностью его дымчатых фееричных полотен меркли все чудачества — особенно в глазах пацана с Нижнего Ист-Сайда, который сам провел всю жизнь среди куч мусора, копимых в квартирах, моих глазах. Кроме того, у нас с ним были общие гастрономические пристрастия: у него всегда побулькивал на огне котелок с рагу, а когда мы выходили наружу, он предпочитал устриц, омаров и тушеные бобы в каком-нибудь прибрежном ресторанчике, — немудрено, что я всегда был счастлив составить компанию доктору в походе к Пинки.
Той ночью паломничество к нему совершали трое — мисс Говард, доктор и я, а Сайрус (которому нравилась живопись Пинки, но, как и мистер Мур, он не одобрял такого образа жизни) отпросился, дабы хорошенько выспаться. Дом Пинки располагался на 15-й улице, чуть дальше к западу от Восьмой авеню, и ничем не отличался внешне от тысяч таких же по соседству: простое террасное здание из кирпича, переделанное под квартиры. Мы добирались туда на двуколке вместе с густеющим потоком движения, в эту ночную пору неизменно стремившимся к Филею, затем свернули и увидели маленькую керосиновую лампу, горевшую в переднем окне Пинки.
Ознакомительная версия.
