Мать орет с нижнего этажа:
– Это тебя!
Я выхожу на лестницу, свешиваюсь через перила, но матери не вижу. Кто ее знает, где она. Паршивая привычка орать из комнаты в комнату, причем непонятно откуда. Я тоже ору:
– К телефону, к двери?
– К двери!
Поразительно, что я не слышал звонка. Потом соображаю, что в этом нет ничего странного: я в наушниках, у себя в комнате, музыка играет громко. Я свешиваюсь еще ниже, рискуя свалиться. Теперь вижу ее, во всяком случае частично, на самой нижней площадке, перед входной дверью.
– Кто там? – спрашиваю я.
– Откуда мне знать? Это к тебе!
– Полицейские видели?
– Полицейских сегодня нет!
Ничего себе – нет полицейских. С тех пор, как меня отправили к родителям, в Равенну, перед домом все время стояла полицейская машина и еще одна проезжала время от времени. Всех, кто приходил в первый день, останавливали и просили показать документы. В первый день, потому что потом не приходил никто.
Слышу, как хлопает входная дверь. Голос матери, что-то вроде: «Он наверху, можете подняться», – и чьи-то шаги на лестнице. Я вцепляюсь в перила, затаив дыхание: вернулся тот прежний страх. Кто-то быстро одолевает первый пролет, пальцы шуршат по поручню. Последний поворот лестницы: я закрываю глаза и вздыхаю, потому что вижу ее. Ту девушку из полиции, никак не могу запомнить, как ее зовут.
– Что с тобой? Я тебя напугала?
– Нет, – отвечаю я, – еще чего.
Веду ее к себе в комнату. Говорю: «Извините за беспорядок», – а она: «Пожалуйста, давай на „ты“». Потом снимаю со стула ворох трусов и носков и швыряю в шкаф.
– Это все чистое, – объясняю, – мать штопала. – Один носок выпал из шкафа, я пинком загоняю его внутрь. Девушка из полиции все же не садится. Подходит к кровати, берет наушники, из которых доносится неразборчивый треск.
– Что ты слушал? – спрашивает она.
Я вытаскиваю вилку наушников из усилителя и тут же бросаюсь регулировать звук: на слишком большой громкости раздается неразборчивый грохот.
– Тенко, – говорю я. – «День за днем».
– Красивая музыка, – кивает она. – Грустная.
Нечаянно задеваю Пса, который спит на постели, под опрокинутой подушкой; он поднимает голову. Девушка из полиции подходит, подносит руку к морде, сначала на расстоянии, потом все ближе и ближе. Пес даже не принюхивается. Утыкает нос в подушку и опять засыпает.
– Ты уверен, что это не питбуль? – спрашивает она.
– Да, уверен. Это совсем другая порода.
– Ну ладно.
Она протягивает мне буклетик «Алиталии»: «Правила транспортировки животных на линиях воздушного сообщения». Внутри еще один буклетик, в котором объясняется, что нужно сделать, чтобы вывезти собаку за границу. Я верчу оба буклетика в руках. Влажный комок подкатывает к горлу, я слегка покашливаю, чтобы он рассосался.
– Спасибо, – говорю и кладу буклетики на постель.
Она глядит на меня и кивает. Опирается на спинку стула, с которого я скинул белье.
– Я не для этого пришла к тебе, – объясняет она. – И в аэропорт не затем заходила. Я снова опрашиваю всех, кто имел дело с Питбулем, но поскольку я была там и собиралась поехать сюда…
– С Питбулем?
– Да, с человеком, который хотел тебя убить. Мы так его называем.
– Почему же в газетах ничего нет?
– Потому что мы это не разглашаем. Он что-то задумал, у него есть какой-то план, и мы бы не хотели ему подыгрывать.
– Что за план?
– Я не знаю.
– Почему он не убил меня по дороге?
– Потому что у него особые пули, их убойная сила меньше, чем у обычных. Он должен был подойти к тебе близко, чтобы выстрелить наверняка.
– А зачем ему такие пули?
– Я не знаю.
– Кто этот человек?
– Я не знаю.
– Вы его поймаете?
– Да.
Она вертится вокруг стула, наконец садится. Снимает оливковую куртку, и я могу разглядеть, какая она, эта девушка. Не впрямую, открыто пяля глаза, нет: наклоняюсь к Псу, чешу у него за ушами и ненароком бросаю взгляд. Очень хорошенькая. Средиземноморский тип. Кругленькая, но стройная. Короткое черное платье, черные колготки, ботинки. У стула витая спинка, так что куртка соскальзывает, карман ударяется об пол с тяжелым, металлическим звуком. Когда она поднимает куртку с пола, из другого кармана прямо к моим тапкам вываливается маленькая коробочка. Я ее поднимаю и, прежде чем отдать, рассматриваю.
– Ой, – вырывается у меня. – Ты в положении?
– Я не знаю, – отвечает она.
– Но ты сделала тест?
– Нет.
Она покраснела, совсем чуть-чуть. Поджала губы, завертела головой, будто ее очень заинтересовала моя комната. Шепчет: «Черт, какая грустная песня!» – потом пытается сунуть коробочку в карман, но та не входит, и девушка ставит ее на пол, рядом со стулом. Кладет ногу на ногу, и я не могу отвести глаз. Она это замечает и протягивает ноги перед собой, плотно их сжав.
– Послушай, я пришла задать тебе несколько вопросов, а также сообщить лично, что больше у тебя нет постоянного поста.
– Постоянного?..
– Полицейских.
А я вдруг подумал о моей работе у провайдера. Там-то, конечно, у меня больше нет ничего, офис сгорел, и все погибли.
– Тебе больше не нужна охрана. Мы взяли вашего Д'Оррико, так что у Питбуля больше нет мотива тебя устранять. Насколько мне известно, он никогда никого не убивал без причины.
– Будем надеяться, что он не начнет с меня.
Девушка улыбается, это ей очень идет. Улыбка у нее открытая, простая, почти детская. Серьезная, она кажется грубоватой, но в улыбке видна вся ее солнечная природа. Дикая и солнечная. Она поворачивается к стереосистеме, в изумлении морщит лоб:
– Ты что, все время гоняешь одну и ту же песню?
Я киваю, потому что и в самом деле поставил Тенко на repeat, до бесконечности.
– Послушай, все время забываю, как тебя зовут. Извини.
– Грация Негро. Грация.
– Как Три Грации, – отпускаю я шутку, как всегда дурацкую, и она опять морщится.
– Да, Грация, Комбинация и Трусики-Танго. Слушай, малыш, давай все-таки вспомним, что я работаю в полиции.
– Ты в этом деле главная?
– Да нет, что ты!
Она опять улыбается, опускает глаза. Проводит кончиком пальца по коленке, где на колготках зацепка. Пожимает плечами:
– Помоги мне, Алесса, постарайся вспомнить. Мне пригодится любая подробность, все, что тебе придет на память. Скажи, какие у него глаза? Не форма, не цвет, а белки, какие у него белки? Желтоватые? Светлые? С красными прожилками?
Я задумываюсь. Заново прокручиваю ту сцену, как в кино: он гонится за мной, смотрит на меня, стоит и ждет. Закрываю глаза, пытаюсь воссоздать крупный план, но это как сон – хочешь его припомнить, но ощущения ярче образов, и когда пытаешься все свести воедино, те и другие пропадают.
– Не знаю, думаю, белые. Я его плохо разглядел, ведь он почти все время бежал.
– Как бежал – как молодой, как старик? Как здоровый, как больной? Впечатление, Алесса, твое впечатление.
– Как молодой и здоровый. Только рана на голове.
– Какая рана?
Она поджимает ноги, выпрямляется на стуле. Смотрит на меня так пристально, что я начинаю запинаться.
– Рана вот здесь, – я дотрагиваюсь до лба, – я ему саданул дверью. Глубокая ссадина, шла кровь.
Она встает, ходит по комнате, покусывая щеку изнутри, прижимая ее пальцем, будто хочет прогрызть насквозь.
– Тебе это пригодится? – спрашиваю я, и она кивает.
– Да, это что-то, – говорит. – Это можно повесить на доску.
– На какую доску?
– Не важно. Скажи, какой у него голос. Глубокий, мягкий, резкий?
– Он говорил мало, шептал.
Грация подошла к кровати, протянула руку, приглушила Тенко до минимума. Я смотрю на нее снизу вверх, мне неловко, что она так близко, а я не принял душ, весь зарос, валяюсь в комбинезоне, тапках и носках.
– Он звал меня. Говорил: «Алессандро. Открой, пожалуйста». Я никогда этого не забуду. Как тот первый раз, когда я видел по телевизору «Глубокий красный цвет». Как первый провал на экзамене. Как тот раз, когда Кристин говорила мне по-датски какие-то гадости, которых я не понимал.
Грация смотрит на постель, как будто хочет сесть, но между мной и Псом мало места. Я отодвигаюсь, но она всего лишь ставит колено на матрас и склоняется над нами. Опирается о бедро, удерживая равновесие. Тихо, одними губами, прикрыв глаза, повторяет фразу.
– Как он произносил «р»? Картаво? Раскатисто? Как?
– Не знаю, обычно.
– «С», Алекс. Ближе к свистящей или к шипящей?
Я тоже закрываю глаза. Прижимаю пальцами веки, стараюсь выудить этот голос из черной дыры. Тоже повторяю фразу, так же тихо, но Грация отводит мою руку, берет меня за подбородок, задирает мне голову, заставляя открыть глаза.
– Нет, не повторяй своим голосом. Не повторяй. Попробуй услышать ее и описать.
