По сравнению с такой мелочью Нильс Кант — великан, он чувствовал себя больше, чем весь Стэнвик, вместе взятый. Сегодня он в этом убедился, когда сражался там, на пустоши.
Почти стемнело, он открыл калитку, вошел в сад и поднялся по каменным ступеням гордой и уверенной походкой. В саду оказалось пусто, все вокруг росло и зеленело, пахло травой.
Все было точно так же, как когда он уходил из дома утром поохотиться на кроликов. Но Нильс Кант вернулся новым человеком.
Леннарт Хенрикссон стоял возле письменного стола Йерлофа и держал в руке пластиковый пакет с маленькой сандалией. Похоже было на то, что он будто бы взвешивает ее в руке. Вроде как это поможет ему определить, та самая эта сандалия или нет. По лицу Леннарта было видно, что эта находка не доставляет ему никакой радости.
— О таких вещах надо тут же сообщать в полицию, Йерлоф, — сказал он.
— Я знаю.
— И не медлить.
— Ну да, ну да, — тихо ответил Йерлоф. — Но как-то не сложилось. Так что ты думаешь?
— Про это? — Полицейский посмотрел на сандалию. — Не знаю, я обычно не тороплюсь с выводами. А ты?
— Мне кажется, что нам бы стоило поискать не в воде, а где-то в другом месте.
— Мы так и сделали, — заверил Леннарт. — Ты разве не помнишь? Мы обшарили всю каменоломню, все дома и все сараи и даже уборные во всем поселке. Я сам объездил всю округу вдоль и поперек и даже пустошь. Мы ничего не нашли. Но коль скоро Джулия говорит, что это та самая сандалия, то, конечно, тут уже не до шуток. Это серьезно.
— Мне кажется, что это сандалия Йенса, — сказала Джулия, выглядывая из-за его плеча.
— Ты, значит, получил ее по почте? — спросил Леннарт.
Йерлоф кивнул с неприятным ощущением того, что он оказался на допросе.
— Когда?
— На прошлой неделе. Я позвонил Джулии и рассказал про это. Собственно, это одна из причин, почему она сюда приехала.
— У тебя конверт сохранился?
— Нет, — быстро ответил Йерлоф, — выбросил… Я иногда бываю немного рассеянным, но там не было никакого письма, обратного адреса тоже, точно говорю. На конверте было написано: «Капитану Йерлофу Давидссону. Стэнвик». А потом на почте переслали это сюда. А что за важность с этим конвертом?
— Да вообще-то есть такая вещь, которая называется отпечатки пальцев, — тихо сказал Леннарт и вздохнул. — Там мог быть волос, да много чего, что… Ну да ладно, во всяком случае сейчас я займусь сандалией, может быть, на ней остались какие-нибудь следы.
— Я совсем не хочу… — начал было Йерлоф, но Джулия прервала его вопросом:
— Ты ее в лабораторию пошлешь?
— Да, — ответил Леннарт, — ближайшая криминалистическая лаборатория есть в Линчёпинге.[43] Они как раз такими вещами и занимаются.
Йерлоф промолчал.
— Хорошо, пошли ее к ним, — сказала Джулия.
— А я квитанцию какую-нибудь получу или расписку? — поинтересовался Йерлоф.
Джулия раздраженно посмотрела на него, как будто ей было стыдно за отца, но Леннарт кивнул и устало улыбнулся:
— Само собой, Йерлоф. Выпишу я тебе квитанцию, так что ты сможешь поставить на уши боргхольмскую полицию или лабораторию в Линчёпинге; если они сандалию потеряют. Но я бы на этот счет не беспокоился.
Через несколько минут после того, как Джулия проводила полицейского, она вернулась обратно в комнату Йерлофа. Йерлоф по-прежнему сидел за письменным столом, держа в руке заполненную корявым почерком Леннарта Хенрикссона квитанцию. С печальным и рассеянным видом он смотрел в окно.
— Леннарт сказал, что мы не должны никому говорить про сандалию, — напомнила Джулия.
— Значит, так он сказал.
Йерлоф продолжал смотреть в окно.
— В чем дело? — спросила Джулия.
— Да не надо тебе было про сандалию ему рассказывать, — ответил Йерлоф.
— Но ты же меня сам просил с людьми разговаривать.
— Но не с полицией же. Мы сами со всем справимся.
— Справимся? — спросила Джулия, повышая голос. — Что это значит: сами справимся? Что ты себе на самом деле вообразил? Ты что думаешь, что тот, кто украл Йенса, если кто-то действительно это сделал, — что эта самая личность заявится сюда и попросит, что ли, на сандалию полюбоваться? Ты серьезно так считаешь? Ну да, он сюда придет и выложит, что сделал.
Йерлоф ничего не ответил. Он по-прежнему смотрел в окно, повернувшись к дочери спиной, и от этого Джулия разозлилась еще больше.
— А ты-то сам в тот день что делал?
— Ты отлично знаешь, — тихо сказал Йерлоф.
— Я знаю: мама устала, за твоим внуком надо было присматривать… а ты пошел к морю заниматься сетями, потому что собрался рыбки половить.
Йерлоф кивнул.
— Потом пришел туман, — добавил он.
— Ну да, густой, как гороховый суп. Ну и что: ты пошел домой?
Йерлоф покачал головой.
— Ты продолжал возиться с сетями, — сказала Джулия. — Ясное дело: куда как веселее тусоваться у моря, чем пасти маленького ребенка. Ведь так?
— У меня со слухом все в порядке, и я услышал бы все, когда был там, внизу, — произнес Йерлоф, не глядя на нее. — Но было тихо. Я бы, конечно, услышал Йенса, если бы он…
— Да не о том речь, — прервала его Джулия. — Я говорю, что ты всегда находился где-то, когда был нужен дома. Самым главным для тебя являлось делать то, что ты хотел. Все время так оно и было.
Йерлоф ничего не ответил. Ему казалось, что небо за окном заметно потемнело. Неужели уже сумерки? Он внимательно выслушал все, что ему выдала дочь, но никак не мог найти подходящего ответа.
— Наверное, я был плохим отцом, — сказал он в конце концов, — я часто отсутствовал, но не по своей воле. Если бы я только мог сделать что-нибудь для Йенса в тот день или, еще лучше, изменить тот день совсем… — Его голос сорвался, Йерлоф приумолк, стараясь справиться с собой.
В комнате повисло тягостное молчание.
— Я знаю, папа. Мне не стоило это говорить, меня вообще на Эланде не было. Я ехала в Кальмар и видела, как наступает туман под мостом с пролива. — Джулия вздохнула. — Как ты думаешь, сколько раз я проклинала себя за то, что уехала тогда от Йенса? Я даже с ним толком не попрощалась.
Йерлоф тяжело вдохнул, потом выдохнул, как будто бы никак не мог отдышаться. Он повернулся к Джулии и посмотрел на нее:
— Во вторник день похорон Эрнста. Но мы с тобой съездим к тому, кто прислал сандалию.
Джулия молчала.
— Как это возможно? — спросила она.
— Я знаю, кто это.
— Уверен на сто процентов?
— На девяносто пять.
— И где он живет? — задала вопрос Джулия. — Здесь, в Марнессе?
— Нет.
— В Стэнвике?
Йерлоф покачал головой:
— В Боргхольме.
Джулия помолчала, как будто бы размышляя, в чем тут фокус.
— О'кей, — сказала она наконец.
Она подошла к кровати, чтобы забрать куртку.
— Чем ты сейчас займешься? — спросил Йерлоф.
— Не знаю… поеду, наверное, в Стэнвик, листья сгребу во дворе. Электричество включено, вода тоже, так что еду я могу себе приготовить в летнем доме, а ночевать пойду в домик на берегу — я там высыпаюсь.
— Хорошо, но будь, пожалуйста, в контакте с Йоном и Астрид, — сказал Йерлоф. — Мы должны держаться вместе.
— Само собой. — Джулия взялась за куртку. — Я сегодня на кладбище побывала, на маминой могиле поминальную свечу зажгла.
— Хорошо. Она пять дней гореть будет, до выходных. Церковный совет за могилой присматривает. К сожалению, я не могу бывать там часто. — Йерлоф закашлялся. — Для Эрнста могилу уже выкопали?
— Я по крайней мере не видела, — ответила Джулия и добавила: — Но я нашла могилу Нильса Канта. Ты, наверное, хотел, чтобы я ее увидела?
— Ну да.
— Пока я ее не нашла, я считала, что главный подозреваемый — это Нильс Кант. А вот сейчас понимаю, почему мне про него никто не сказал.
Йерлоф задумался, он колебался, стоит или не стоит ему сказать о том, что идеальный выход для убийцы — разыграть собственную смерть, но промолчал.
— Но понимаешь, какая штука: на могиле были розы, — сказала Джулия.
— Свежие? — спросил Йерлоф.
— Не совсем, — ответила Джулия, — могли положить в конце лета. И еще одна вещь…
Она достала из кармана куртки конверт. Тот, что был под розами. Конверт успел высохнуть, и она протянула его Йерлофу.
— Может, нам не надо его открывать? — спросила она. — Это личное, и вообще…
Но Йерлоф, уже вскрыв конверт, достал из него белый листок и прочитал, сначала про себя, потом громко, для Джулии:
— Мы все предстанем перед судом Господа. — Он посмотрел на Джулию: — Вот и все, что здесь написано. Насколько я помню, это цитата из Послания к римлянам. Можно я оставлю это у себя?
Джулия кивнула.
— И что это: обычное дело — цветы и письма на могиле Канта? — поинтересовалась она.
