Казалось, палец Бетти, все еще лежавший на изображении ее мозга, проник за лобную кость и погрузился внутрь черепа. Хелен не была готова к тому, что это отклонение окажется столь явным, надеялась, что Бетти не обратит на него внимания. И почему именно Бетти? Она сохранит врачебную тайну примерно столь же надежно, как и доска объявлений в общей комнате.
Придется кое-что предпринять, чтобы девушка не болтала.
Не отводя взгляда от экрана, Хелен протянула правую руку и толкнула дверь рядом с собой с такой силой, что та с грохотом захлопнулась. Перед глазами вспыхнула яркая желтая точка. Бетти испуганно обернулась и поглядела на нее.
– Что скажешь, если на выходных я предоставлю вам с Клодом лабораторию для ваших музыкальных экспериментов?
Бетти расцвела в улыбке, и веснушки на ее лице заплясали.
– Тебе нехорошо, Мэйделин? – Казалось, взгляд доктора требовал от нее откровенности.
Девушка энергично покачала головой. На этот раз даже обманывать не пришлось. Она чувствовала себя хорошо. В минувшие недели ей становилось все лучше с каждым днем. И это было связано с визитами к доктору. Но и с Брайаном тоже. Стоило ей подумать о его лохматых каштановых кудрях, как сердце екнуло.
– Со мной все в порядке. Мне очень хорошо, – твердым голосом произнесла она, выдержав взгляд доктора Рейда.
Скептическое выражение лица врача сменилось улыбкой.
– Замечательно. Просто замечательно, – сказал он и посмотрел на лежащую у него на коленях папку с документами, словно пытаясь отыскать там некую запись.
Она вытянула шею, и ей показалось, что она увидела среди бумаг чек. Может быть, это от мамы, плата за пребывание в клинике? Девушка перевела взгляд на часы, висевшие над дверью. Уже без двадцати пяти четыре. В четыре они с Брайаном договорились встретиться в парке клиники. Как же медленно движется минутная стрелка!
Доктор отложил бумаги в сторону и скрестил руки на груди, не спуская с нее взгляда. Его грудная клетка равномерно вздымалась. Видимо, он собирался сказать ей что-то неприятное.
– Мэйделин, я очень рад, нет, мы все рады, что тебе лучше. Но позволь мне задать вопрос, и, прошу тебя, не сердись на меня. Как твой терапевт, я могу быть прямолинейным.
Удивленная, Мэйделин кивнула. Во время прошлых сеансов она ни разу не видела его таким. Он, воплощение хладнокровия и уверенности, впервые казался ей напряженным. В его голосе звучала неприкрытая тревога. И внезапно все ее существо охватило волнение.
– Да, конечно, – нарочито спокойно произнесла она. – Спрашивайте!
Плечи терапевта снова поднялись, он многозначительно откашлялся.
– Мэйделин, – наконец начал он, глядя на нее еще внимательнее, чем прежде. – Ты набрала вес?
Девушке показалось, что она ослышалась, она открыла было рот и снова закрыла. Попыталась поймать эхо его слов, но в этой комнате оно не звучало. Неужели… неужели он действительно сказал «набрала вес»?
– Не пойми меня превратно, – продолжал доктор Рейд, которому, видимо, было не по себе, – но при поступлении к нам ты была очень стройной и привлекательной девушкой. Гораздо красивее многих здешних обитательниц. А теперь ты сидишь передо мной с самодовольной улыбкой, двойным подбородком и кажешься мне… – Доктор умолк и медленно наклонился вперед. – Прости за прямоту, но… толстой! – Когда он произнес последнее слово, на его лице мелькнуло отвращение.
Мэйделин почувствовала, как сжалось горло, а сердце стало болезненно биться о ребра, что много лет было явным признаком ее плохой физической формы. Глубоко оскорбленная, она поднялась, с трудом сдерживая рвотный позыв.
Теплая рука терапевта легла ей на колено.
– Мэйделин, – с сочувствием в голосе произнес он, – мы все здесь хотим тебя вылечить, но не собираемся превращать тебя в самодовольного человека. Если ты станешь толстой и некрасивой, то психическое здоровье в несправедливом внешнем мире тебе не понадобится. Мир жесток, Мэйделин. Не забывай об этом!
Она смотрела на нахмуренный лоб доктора, слегка поблескивавший в желтоватом свете настольной лампы. Тошнота усилилась. Может быть, это испытание? Мэйделин искала в глазах доктора Рейда нечто такое, что помогло бы ей понять: все это лишь шутка, проверка ее душевных сил. Но она не увидела в его взгляде ничего, что смягчило бы жестокость его слов. Более того, казалось, он искренне тревожился за нее. Можно сказать, переживал.
Все ее тело судорожно сжалось. Она не заметила, что поправилась. А что с Брайаном? Почему он ничего ей не сказал? Может быть, он любит полных женщин? Может быть, на самом деле он здесь именно поэтому, а не потому, что лечится от наркозависимости, как он утверждал? Может быть, он извращенец и фетишист? Скорее прочь отсюда! Она вскочила и на негнущихся ногах зашагала к двери. Чтобы надавить на ручку двери, ей потребовались собрать все свои силы. Коридор шатался под ногами, словно палуба корабля во время сильной качки. Во рту ощущался привкус рвоты.
Патрик Вейш остановился в пустом коридоре, прислушиваясь. В огромном доме царила тишина. Сам он никогда здесь не жил. Он вырос в Лондоне, и только несколько лет назад отец после смерти матери снова переехал сюда, на родину предков. Патрик же себя поляком не ощущал, за минувшие годы он лишь трижды навещал отца в его доме, поэтому этот особняк казался ему чужим, а без отца становился просто неким зданием. Взгляд его упал на фото в рамке, висевшее на стене. На нем был изображен он сам в возрасте, пожалуй, лет двух. Он сидел, одетый лишь в огромный подгузник, на краю песочницы, держа в руках синюю лопатку. В камеру он смотрел недоверчиво, левая ручонка изобличающе указывала на фотографа. Наверное, он удивлялся: что это за человек глядит на него сквозь стекла фотоаппарата? Мама рассказывала, что отца часто не бывало дома. Домом ему служил офис, а настоящей семьей были сотрудники. «Дело всей его жизни» – как неоднократно заявлял сам отец. Патрик вздохнул. Должно быть, после выхода на пенсию его существование стало по-настоящему мучительным. К тому же он страдал от болей после аварии, о которой никогда ничего не рассказывал, но от ее последствий, по словам врачей, ему не избавиться до конца жизни. У Патрика снова вырвался вздох.
Какой-то звук заставил его насторожиться. Возможно, это одна из борзых или один из немногих оставшихся слуг, главной задачей которых была забота о собаках. Также в их обязанности входило держать запертыми двадцать шесть комнат, пять из которых были ванными, а семь – спальнями.
Патрик покачал головой и презрительно рассмеялся. Двадцать шесть комнат для одного-единственного человека! Много места, чтобы быть одному. Разве не говорят, что богатство – это путь к одиночеству? Что ж, вот он идет по воплощенному в камне доказательству данного высказывания. Пустота, которую он ощущал… Вдруг пришло осознание, что она всегда была в этом доме, а не появилась теперь, когда не стало отца. Ровно восемь недель назад Павел Вейш бесследно исчез из этого мира.
Оторвавшись от созерцания фотографии, Патрик взглянул на противоположную стену. С одной из картин над маленьким столиком на него смотрел человек с прижатыми к ушам руками и широко раскрытым ртом. Казалось, нарисованный человек кричал. Картина была знакомой, одного норвежского художника[1]. Молодой человек удивился. Прежде он не замечал ее в доме. Интересно, оригинал ли это? Обычно отец не довольствовался копиями. На ум тут же снова пришел подвал. Рука метнулась к карману, выудила оттуда маленькую записку.
«Хелен Морган» – вот что было написано там неровным отцовским почерком. Поглядев на стоявшие рядом с именем цифры, Патрик попытался припомнить, как попасть в кабинет, где находился телефон.
5. Флоренция, около 1500 г.
Сегодня в нашем доме после обеда появился молодой человек. Элегантно одетый, на воротнике – рысий мех. Роскошные кудри, щеки – словно персики, полные розовые губы. Взгляд уверенный, словно у принца. Сначала я принял его за одного из учеников и хотел уже сделать выговор из-за того, что он явился без предупреждения, но почему-то не смог. Это было так же невозможно, как превратить день в ночь. Так же невозможно, как не впустить смерть, если она решит явиться в ваш дом. И лишь тебе, мой дневник, я доверю свои мысли, прекрасно зная, что ты никому и никогда не откроешь их. Я не мог сделать этого, поскольку ждал его всю свою жизнь. Он не ученик, и он не принц.
Что-то в глубине души подсказывает мне, что он не из этого мира.
И поэтому я впустил его.
В лицо ей дул теплый осенний ветерок. Она делала глубокие вдохи, буквально чувствуя, как рассасывается образовавшийся в животе комок. Вокруг нее в парке яркими красками пылали листья деревьев. Походя она отметила молодую парочку, ворковавшую на одной из скамеек. Бабье лето вдруг показало себя с самой лучшей стороны и окутало город атмосферой романтики.