Ознакомительная версия.
— Вот как… Иван Петрович, дорогой, но я ведь никогда не наблюдал этих страхов даже среди тех русских, с которыми общаюсь в Европе. В Париже, например. Отчего эта странная закваска пребывает во мне?
Граф остановился. Задумчиво сковырнул клочок бурой водоросли, ненароком прилипший к ранту ботинка.
— Пожалуй, батенька, российские страхи весьма отличаются тем, что они имеют непроанализированный характер. Француз, к примеру, боится того, что он готов проанализировать. Например, утрату трудоспособности, старость, безработицу, крушение каких-то социальных структур, ну, то, что, в общем, видится умозрительно в ближайшей перспективе… А русский человек, поверьте мне, он глобализирует страх, ему кажется, что страх воткнут прямо в сердце творения, в сердце мира, и ничего другого нету. Это страх, который можно найти и в народных сказках. Это архаическое понятие. То есть Запад к страху относится как к чему-то такому, что надо проанализировать и как можно дальше отодвинуть. Заметьте, русский человек, не очень склонный к анализу вообще, воспринимает страх в сказочном измерении. Если сказать проще, то русский народ — это народ-фаталист. «Раз это должно случиться, значит, так и будет». И воленс-ноленс, как говорится…
— Граф, я вижу, как все гибнет! Понимаете?! После одиннадцатого сентября все сочувствовали Америке… А в Париже, на рынке, открыли семиэтажный «Мак-Дональдс». Апофеоз фаст-фуда. Я уже не говорю, что сыр ратототан уже невозможно попробовать нигде, а луковый суп, даже в «Максиме», — это бог знает что… Все глобализуется. Даже гемоглобин, м-да. И они, и мы. Я согласен оставаться поляком-парижанином, черт возьми! Но я не хочу быть частью глобальной культуры! Это — апокалипсис. Я вижу, он близок.
— Да нет, я считаю как раз наоборот, батенька… Изоляционизм нынешней Европы — это тупик. Тем более — России, так любившей ваш род. Да, если мы будем говорить одно, думать другое, а делать третье, то ничего хорошего не произойдет. Конечно, можно сказать: «Ох, глобализм — это для тех, кто против самобытной культуры», или: «Ах, глобализм — это только радость для американцев». В конце концов мир идет к глобализации уже целых две тысячи лет, просто каждый раз это по-разному выглядит. Чем была квашеная капуста, распространенная римлянами вплоть до самых окраин Империи? Разве не глобализацией? А византийская культура и нравы?! А та самая мода, которая шла из Парижа начиная с восемнадцатого века, — это тоже была глобализация. Или книги, которые читали все, те же французские романы или английские — это глобализация мысли. Помните: «С ужасной книжкою Гизота… с последней песней Беранжера» граф Нулин едет-с в Петербург. Поэтому ничего я не вижу страшного в глобализации, и никаких ядов, поверьте мне, она не источает. Если она, конечно, не превращается в банальный идиотизм. А изоляция всегда бывает тогда, когда нация считает себя лучше других. Это самообман. У нас вообще всегда нависает такая фальшивая обстановка. И при моем папеньке это было, после эйфории девятьсот пятого года… Выступают: «У нас и свобода есть! И Дума! И все прекрасно вообще! И лучше всех в отношении прав человека!» Но это уже очень сильно напоминает какие-то пропагандистские барабаны, не к ночи будет помянуто. На самом деле ничего этого нет. Поэтому изоляционизм — это просто грехопадение для нас.
— Но… я же вижу ИХ на каждом углу. В Париже не стало французов. Арабы, сплошные арабы… Я не против ислама, но это — это немыслимо, Иван Петрович.
— Я думаю, батенька мой… — Тут граф Голицын остановился и долго, выпрямив худые плечи, смотрел на беззвучно вертящиеся крылья Флиссингена. — Я вот что думаю: исламской цивилизации не удастся завоевать будущее. Потому что все, на чем основан мир в техническом и интеллектуальном плане, — это, в общем-то, победа западной цивилизации. Это вторично. А исламская цивилизация, как она сейчас есть, просто паразитирует на западных успехах. И основанную на этом победу ислама просто невозможно себе представить. Вообще, такой спор архаической культуры и современной очень естествен. А мы, наша Россия — где-то между молотом и наковальней.
— Как странно вы говорите… — заметил поляк. — «Мы»! Вы уже десять лет не были в России. Там все другое. Неужели вы ощущаете себя… нет, не русским — россиянином?
— Я всегда себя таковым ощущал. Даже когда шарфюрер Гюнтер Пробст пытался убедить меня в том, что я принадлежу к арийскому роду. Нравились ему мои белокурые волосы, батенька, такой вот оксюморон! Кстати, халифат от Каспия до Янцзы — во многом русская идея. Мы сами — халифат до сих пор. Поэтому мне кажется, если будут соблюдены все достижения, все нормы западной цивилизации, конечно, победит современное, западное общество. Но если будут делаться такие грубые ошибки, какие совершают американцы, то вполне можно предвидеть и отступление от этих планов. Я не считаю, что модернизация общества ведет к какому-то всемирному благу. Очень многое теряется. Теряется представление о метафизике, принятое в архаических обществах, где больше думают о Боге и больше молятся ему. И это важный момент. Но мы знаем, что физики все чаще склоняются к мысли о том, что у мира был Создатель, а значит, будет возникать новая метафизика. То есть в этом смысле Запад не замыкается на своей технологичности. Я считаю, что если будут умные политики на Западе, то он победит. Мы, эмигранты, тоже до сих пор стоим на каком-то берегу духовном и наблюдаем, как Ной строит свой ковчег. И сесть — боязно, и не сесть — жаль. Вот и ищем третий путь, прости, Господи! Кому-то надо решиться оставить свои кости на этом берегу, ну а кому-то — войти в чрево ковчегово… Каждой твари по паре, как сказано в писании… Ну да Бог с ним. Так вы говорите, вы всерьез подумывали о переезде в Австралию?
— Увы, — кратко ответил Алесь, хмуро наблюдая веселое кувыркание облачков на небе.
Старик покачал головой, улыбнулся.
— Зря, зря, батенька! Ужасное там вино, поверьте мне. И все поголовно пьют виски. Я был там в пятидесятые, когда пришлось вербоваться матросом на суда в Ганноверском порту.
— А в России и моей Польше пьют водку! — отчего-то вздохнул аристократ.
Граф усмехнулся. Они дошли почти до самого конца косы, где за грязно-желтым гребнем возвышался небольшой и, видимо, давно потерявший особое значение невысокий бело-красный маячок, торчавший, словно палочка колбасы. Затем повернули обратно. Теперь ноги графа часто зарывались в менее плотный, рыхлый песок.
— Эге, друг мой! А водку-то изобрели в Кремле, кабы вы известились… Вернее, этот состав для промывания ран пользовали еще монахи Чудова монастыря и производили его по кремлевскому заказу задолго до Иоанна Грозного. Как вы помните, татар изгнали в тысяча четыреста восьмидесятом, а уже в тысяча пятьсот пятом шведские дипломаты писали, что «русские изобрели горячую воду, кою пьют повсеместно».
— Разве? — изумился Радзивилл. — Я все время считал, что водку изобрели наши польские жиды…
Граф засмеялся — снова с легким кашлем, кудахтая.
— Это вы, батенька, хватили! О том, что Русь спивается, впервые заговорил Александр Третий, тоже, кстати, сам не брезговавший чарку пропустить. И поручил он графу Витте создать стандарт русской водки, чтобы народ меньше травился. А потом уж Менделеев определил стандарт, а Сеченов популярно объяснил, сколько водки нужно потреблять в день, чтобы это здоровью не вредило. Стало быть, по пятьдесят граммов в день-с. Полезно для кровообращения и пищеварения. Словом, с подачи государя нашего Александра Третьего процесс едва-едва начал упорядочиваться, когда грянула первая мировая война, и в тысяча девятьсот четырнадцатом году бедняга Николай Второй объявил в России сухой закон. Муки народные не знали предела, люди терпели-терпели и — все. Дальше — октябрь семнадцатого года, как известно, и большевики.
— Забавно. Я тоже всегда полагал, что причиной варварского переворота послужило что-то совсем банальное и понятное… как, собственно, и причиной установления красного ига.
— Вы знаете, батенька, есть в России Вильям Похлебкин, автор единственной сколь-нибудь серьезной книги об истории водки. Довелось мне ее прочитать, а вот побеседовать с автором — увы! Он высказал смелое предположение, будто красные смогли победить белую гвардию из-за того, что ЧК лучше охраняла винные и водочные склады, чем наши золотопогонники. Мне, грешным делом, так и показалось, когда я тут уже, в Германии, беседовал с некоторыми выходцами той эмигрантской волны… Ни слова об идее, все об одном: тут «Яр», тут мы погуляли на две телеги шампанского, там мы в городишко ворвались, красных перевешали да напились на радостях… Господа офицеры попросту пропили Россию, отдали ее красноармейцам. И уж если с этим тезисом Похлебкина можно поспорить, то кабацкий бунт, вспыхнувший на Руси в семнадцатом веке, — исторический факт. Целовальники, хозяева и служащие кабаков, на кресте клявшиеся, что будут честно торговать «казенкой», не разбавляя ее водой, отказались наливать водку в долг. К этому моменту большинство пахотных земель в стране в течение нескольких лет не засеивалось, крестьяне беспробудно пьянствовали, и треть населения была должна кабакам. Протрезвев, люд пошел громить всех и вся. Собственно, аналогии просматриваются… Я к чему говорю? Давно уже гуляет расхожий тезис, что русский народ спаивают, но при этом как-то не возникает вопроса, почему устояли перед искушением французы или итальянцы, которые тоже знают толк в алкоголе. Убежден: водка открыла параллельную историю в России, а в фантазмах русского пьянства гораздо больше исконно народного, чем в событиях, зафиксированных официальными летописцами. Сие есть неисследованное поле.
Ознакомительная версия.
