- Точно. Ты меченый. Я помогу тебе, чем смогу, но тебя ведет тот, перед кем я — ничто.
- Я тебе не верю. Я знаю, что я слегка псих. Я почти ничего не боюсь, и не раз убивал людей. Ну и что? Я не один такой.
- Все не такие так думают. Это помогает им не развалиться на куски.
- Я ничего такого не чувствую.
- Врешь, чувствуешь. Поэтому ты начал искать меня много лет назад. Если бы не это, ты был бы сейчас милицейским полковником с толстым языком, чтобы слюнить деньги и жопы, и ни о чем не болела бы твоя голова. Любой человек — это яйцо. Нормальный человек — это мертвое яйцо, его скорлупа цельная, пока смерть не разобьет ее, чтобы выпустить вонь. А не такие — все в трещинах, потому что сила разламывает их изнутри. Есть яйца от Бога и есть от Дьявола. Бог рождает мертвые яйца, а Дьявол не ценит своих детей. И они гибнут до срока, если не научаются каким-то способом сохранять свою целостность. Смерть — это срок. Жизнь — это матка, в которой зреет новое рождение или окончательная смерть. Жизнь показывает это каждый день тысячью способов, но люди не видят этого, потому что мертвы. А глаза тех, кто жив — слепы от боли. Я говорила тебе это тысячу раз, но ты не мог понять. А теперь ты начнешь понимать, потому что наступило твое время, и ты будешь делать для этой женщины то, что я делала для тебя — будешь утирать ее слезы.
- Я не верю ни в какое воздаяние, божеское или человеческое.
Я хочу своей справедливости, здесь и сейчас, — так говорила женщина, которая теперь называла себя Бертой. Раньше у нее было другое имя, но теперь это уже не имело значения. — Он виновен не только в том, что хотел сжечь живьем меня и мою дочь, не только в ее смерти он виновен. Он растоптал наши души — мою и ее. И чем он поплатился? Всего лишь
- легкой смертью.
- Не было времени делать из него шашлык, — заметил он.
- Конечно. И оснований у тебя не было. Но ты вмешался.
Был вечер третьего дня после того, как они похоронили девочку, они сидели в доме у голландской печи, он чистил карабин, она смотрела в огонь.
- Я буду мочиться в их черепа, его и его проклятого брата. Но их проклятый отец и их мать, которая родила тварей, легко не умрут, я заставлю их мучаться.
- Что они тебе сделали? Женщина помолчала.
- Меня воспитывал отчим, моя мать умерла, когда мне было 11 лет. Это был самый лучший человек из всех, кого я знала. Он был добрый, честный, умный и справедливый. Я не понимала тогда, что жили мы бедно, он сам недоедал, но у меня было все — даже золотые побрякушки. Мне никогда не было одиноко, никогда не было грустно — все время, что мог, он проводил со мной. В пять лет я уже умела читать, я училась в лучшей школе, он выучил меня в лучшем университете. Потом я вышла замуж за эту тварь, имени которой не хочу произносить. Сначала тварь была просто мелкой шушерой на базаре при большой твари — своем папе. А что я могла понимать? Он был моим первым и единственным мужчиной, я видела только цветы и внешность, как у Тарзана. Но большие и дурные деньги заставили эту мелкую тварь думать, что она — тигр, что ей все позволено. И ей было все позволено — за деньги, а не за силу. Я начала понимать, с кем имею дело, но уже родился ребенок, отец сильно болел, он продал дом, чтобы внести деньги на свадьбу — эти жирные подонки взяли с него деньги, и теперь у него не было ничего, он ютился в общежитии, мне некуда было идти — я закрывала глаза. Так крепко закрывала, что не видела, как папик моего мужа положил на меня глаз, пока он не начал хватать меня за грудь. Я хотела пожаловаться мужу, но папик пожаловался раньше, и муж избил меня за то, что я строю глазки его отцу. Он был очень храбрым, мой муж, нанюхавшись кокаину, и его брат тоже. Мой отец понял что-то, почувствовал. Он пришел и поговорил с отцом мужа. А через три дня после этого мой храбрый муж привязал меня и свою дочь к дереву. Знаешь, почему? Потому, что он нашел в комнате у моего отца фотографии, на которых я совокуплялась со своим отцом. Я не знаю, какой богом проклятый ублюдок смонтировал эти фотографии, но я найду его. И я заставлю за них расплатиться старую тварь, которая их заказала. О, если бы ты знал, как я жалею, что мой муж умер, — он отрезал голову моему отцу, на моих глазах и глазах моей дочери. Он меланхолично покачал головой, не поднимая глаз от карабина - вещи, подобные этой, были вполне обычным делом для его прежней работы, он видел их много раз и уже много лет назад приобрел к ним иммунитет, он научился принимать людей таковыми, каковы они есть, - дерьмом и разучился их ненавидеть за это.
- Я разделил обоих братьев между своими собаками, — заметил он. — По-братски.
- Ты поможешь мне отомстить? — спросила женщина.
- Конечно, помогу, — ответил он.
Лет сто или пятьдесят или даже пятнадцать лет назад — город бы замер от ужаса. Впрочем, возможно, что и не замер бы. Возможно, прежние времена нам кажутся добрее по той же причине, по которой в «Трех мушкетерах» мы не видим крови, а небо в детстве кажется голубее и трава зеленей. Город истерично развеселился и пришел в возбуждение, подобно олигофрену, увидевшему автомобильную аварию — в холодильнике городского рынка были найдены разделанные туши директора рынка и его жены. Собственно, директор был разделан частично — у него были вырезаны всего лишь глаза, губы, язык, нос, уши и яички. На момент обнаружения он висел с перебитыми конечностями на крюке, воткнутом под ребро, был еще жив и умер только через сутки, в больнице. Над его женой поработали тщательней — она была вспорота, как свинья, от влагалища до горла и вычищена полностью — от матки до трахеи, все детали осклизлой кучей лежали у ее, сведенных судорогой, ног. Двое отпрысков разделанной пары, подвизавшиеся на том же рынке в качестве менеджера и коммерческого директора, бесследно исчезли, ночные охранники оказались выключены «перечным газом» и ничего толком сообщить не смогли, следствие сразу и с удовольствием зашло в тупик — городок был маленький, у правоохранительных органов тоже были дети, а места под солнцем явно не хватало на всех и, поскольку у почивших не оказалось объявившихся наследников, то их имущество, составлявшее половину города, плавно перешло под опеку городских властей. Ввиду открывшихся перспектив никто не заметил исчезновения жены коммерческого директора с ребенком и не обратил внимания на смерть какого-то учителя-пенсионера, найденного с отрезанной головой — ну, отвалилась голова, подумаешь, старый уже был и, уж конечно, никто не стал разбираться, куда делось его тело, наспех зарытое на краю городского кладбища. Вяло писались бумажки в конторах у правоохранителей, вяло назначались экспертизы, неспешно бродили по домам участковые в поисках дармовой выпивки и несуществующих свидетелей — и мощно взбурлила деловая жизнь, освеженная здоровым кровопусканием, через месяц, на пригородной трассе, водитель грузовика столкнулся с автобусом, угробив одиннадцать детей, новая кровь выплеснулась на асфальт, новое вино раздуло старые бурдюки заросших шерстью сердец, жизнь покатила дальше, оставляя за собой разрытые могилы, смятые бумажки и раздавленные тела.
Здесь, в этом маленьком городишке, крохотной точке на карте, точка была поставлена — кровью. В других местах кровь растекалась морями, карта планеты пропитывалась кровью, стирающей границы, города и страны. Ну и что? Верка Сердючка появилась в новом парике, в Париже открылась выставка мехов.
- Хорошие ножи получаются из зубца от старых вил, — сказал он, выдергивая из горна раскаленный стержень. — Если его «отпустить», отковать, а потом не закаливать. Такая сталь, не слишком твердая и не слишком мягкая, прочна на излом, хорошо держит заточку и легко затачивается. Я это вычислил эмпирически, — он нанес первый удар.
- Фирменные ножи, наверное, лучше, — заметила Берта, отходя чуть в сторону.
- Лучше, — кивнул он, продолжая равномерно оттягивать металл.
- Если у тебя много денег, чтобы их использовать, а потом выбрасывать. Или повесить на ковер и показывать друзьям. Любой нож тупится. А фирменный можно заточить только специальной фрезой, камень его не берет. А механическое точило просто испортит клинок. А где ты возьмешь специальное оборудование — в лесу? В горах? — он снова сунул заготовку в горн. — Армейские ножи никогда не точат, незачем. А если ты частное, лесное лицо, — он усмехнулся, — или волчья морда, то ты должен сделать свой нож, по своей руке, по своим потребностям, и который можно заточить на любом камне, — он взял заготовку из огня. — Тебе нужно мачете?
- Нет.
Он пристукнул молотом.
- Тебе нужен кавказский кинжал?
- Нет.
Он пристукнул молотом.
- Тебе нужен венецианский стилет?
- Нет.
Он пристукнул молотом.
- Тебе нужен нож, который у нас традиционно называют «финским». Он не слишком большой и не слишком маленький, не слишком широкий и не слишком узкий, с прочной ручкой, которую крепят на заклепках, а не набивают на «хвостовик». У такого ножа толстый обух, который придает прочность, и тонкое лезвие, которое можно заточить, как бритву, у него нет никаких прибамбасов, вроде гарды, которая только мешает, — он положил заготовку в огонь. — Настоящий финский нож не прямой и не кривой, но слегка изогнут, что увеличивает поверхность режущей кромки, а острие у него острое, как шило и похоже на трехгранный штык — за счет толстого обуха. Его не полируют, как зеркало, чтобы не отсвечивал, и чтобы не оставалось царапин при заточке, эта штука не для фраера, это оружие и орудие на все случаи жизни.
