Мы трахаемся так, словно на носу конец света, ни к чему, кроме беды, это не приведет, может, за всю жизнь я не вел себя глупее и безрассуднее, а потому придумываю себе такую нелепую отговорку: ничего страшного в этом нет, потому что я все равно не буду об этом жалеть. Бред собачий: я начинаю жалеть об этом уже тогда, когда мы трахаемся, даже раньше, когда мы еще только раздеваемся. Быстро ложимся друг на друга, чтобы не осталось времени на то, чтобы задуматься, иначе все пойдет насмарку. Все должно быть непроизвольно, нужно постараться сделать так, чтобы все было непроизвольно.
«Я трахну ее так, что позабудет, как звали!», «Я трахну ее так, что на уши встанет!», «Я сейчас задам ее киске жару!» — помню весь этот хвастливый школьный треп, в котором мы упражнялись, изощряясь друг перед другом в мужском туалете, когда заскакивали туда перекурить украдкой, а в бумажнике у каждого непременно лежал презерватив. Не любовь, а подчинение. Любовной прелюдией тут и не пахнет, поцелуи, которыми я осыпаю ее новые, упругие груди, сродни животному голоду, ее чувственность только обостряется благодаря моей грубости и сильнейшему смущению, которое и она сама из-за них испытывает. Она стонет, на моей памяти нет случая, чтобы она так стонала, впиваясь зубами в подушку, чтобы ее не услышала через стены Клаудия.
Я поражен ее сексуальностью, ничего похожего на занятия любовью, которым мы предавались в то время, когда были женаты, такое впечатление, что изменились не просто груди, изменилась она сама от начала и до конца. Киска у нее становится влажной, у меня вся рука в смазке. Когда я вхожу в нее, она с такой силой вонзает мне ногти в ягодицы, что я начинаю бояться, как бы не пошла кровь. «Я трахну ее так, что позабудет, как звали!» Шутка, мне самому нужно спасать свою шкуру! Мы оба трахаемся так, что неровен час позабудем, как нас звали, таких скачек у меня раньше никогда не было.
Кончая, она зубами впивается мне в плечо, прижимая к себе с такой силой, что, того и гляди, я провалюсь внутрь нее, и тогда все — кранты! В ней прорывается наружу все — оргазм, слезы, грусть, сдерживаемая ярость. Ее страсть подобна реке, вышедшей из берегов. Мне от этого страшно.
— Не стоит нам больше этого делать.
— Я знаю. — Она сидит голышом на кровати, откинувшись на изголовье, груди у нее стоят торчком. Держа в руке по «хайнекену», мы пьем прямо из горлышка.
— Да и вообще не надо было.
— Почему?
— Послушай, Патриция, ты отлично знаешь почему, черт побери!
Она садится на постели в позе «лотос». Я не могу отвести глаз от ее грудей. Они такие же упругие.
— Потому что мы больше не муж и жена? Ты же перетрахал половину баб в городе, Уилл, одной больше, одной меньше, какая разница?
— Но мы были мужем и женой.
— Выходит, затащить в постель какую-нибудь приглянувшуюся тебе потаскушку можно, а бывшую жену нельзя? — спрашивает она, наклоняясь вперед. — Я что, хуже шлюхи из бара?
— Я любил тебя. Вот в чем разница.
— Ты можешь спать с бабой, на которую тебе ровным счетом наплевать, но не можешь спать с той, которую любишь! Любил, — оговаривается она.
— Примерно так. — Я смертельно устал, она выжала меня без остатка. Самое время собирать манатки и сматываться.
— Тебя послушать — уши вянут! Когда я слышу от тебя такие речи, мне тебя жаль, — говорит она.
— Давай горевать вместе.
— Можешь не волноваться. Это больше не повторится.
— И думать нечего!
— Потому что мне это больше не нужно. Я гляжу на нее.
— Мне надо было самоутвердиться, — без обиняков продолжает она. — Операция на груди — первый шаг. Чтобы логически завершить его, мне нужен был мужик, а ты — единственный, на кого я могу положиться.
— Пожалуй, хватит! — сердито говорю я. О Боже!
— А что?
— У меня такое чувство, будто меня использовали как вещь, вот что! А тебе так не кажется, черт бы тебя побрал?
— Да, использовали. Ну и что?
— А то, что мне это не по душе. Тем более что сделала это ты.
— Ничего не поделаешь, Уилл. Порой всем нам приходится использовать друг друга, — пожимает она плечами.
— Именно это я всегда и говорил.
— А что здесь плохого?
— А то, что это говоришь ты. Ты без конца придиралась ко мне, когда я так рассуждал. — Дожил, теперь меня уже трахают, когда захотят!
— Плохи твои дела, Уилл. Теперь ты знаешь, каково мне было все это слышать.
1:0 в ее пользу. Взмахом руки с бутылкой я показываю, что пью за ее здоровье. Она тоже прикладывается к горлышку, делая большущий глоток.
— Не знаю почему, но мне казалось, ты больше не пьешь.
— Случается иной раз. Если чувствую, что нужно немного встряхнуться. Мне непросто было с этим примириться, — доверительным тоном говорит она, — я весь день была как на иголках, все думала и думала. — Качнув бутылкой, она пьет за меня. Шея у нее по-прежнему хороша — длинная, в лунном свете кажется, что она из слоновой кости. Со стороны такое впечатление, что либо она держится на редкость естественно, нимало не смущаясь собственного тела, либо притворяться умеет лучше, чем я думал. Она много чего умеет лучше, чем я думал.
— Я слышала, ты окончательно уходишь из фирмы? — спрашивает она, разглядывая меня поверх горлышка бутылки.
— Не совсем так, — подбираю я для ответа голос побеспечнее. — А от кого ты слышала?
— От Энди. Он сказал, что ты решил уйти.
— Признаться, одно время я перебирал по части спиртного. Теперь вот решил завязать, ничего крепче пива и вина не пью. Может, это и к лучшему.
— Наверное, я неправильно его поняла. Похоже, он действительно был расстроен.
— Он вечно обо всех беспокоится. Такой уж у него характер.
— Подумай, — кивает она.
— О чем?
— О том, чтобы вообще бросить работу.
— Это еще почему?
— А потому, что ты либо спился, либо скоро сопьешься, что, в общем, одно и то же. Ни для кого это не секрет. Клаудия и то знает.
— Чушь собачья! — начинаю оправдываться я.
— Ты волен поступать так, как считаешь нужным.
— Вот именно! — отвечаю я, может, слишком уж запальчиво.
— Но не забывай и о ней.
— У нас с ней все в порядке. — Как же я допустил, что меня заставляют оправдываться?
— У тебя всегда все в порядке! Но она же все видит.
— Если тебе станет от этого легче, я больше не буду пить в ее присутствии. Спиртное, по крайней мере.
— Спасибо. И вправду полегчало. — Наклонившись вперед, она дотрагивается до моей руки. — Ты же прекрасный отец, никогда не забывай об этом.
Я стою на пороге. Сбоку от крыльца сильно пахнет жасмином и жимолостью. Она прислонилась к косяку, набросив короткий халат.
— Ты по-прежнему обалденный любовник! Извини, что я не сказала тебе всю правду.
— Ничего. Да и ты — ого-го!
— Будет что вспомнить на старости лет.
— И думать позабудешь, как только подвернется мужик получше. — Ярость из-за того, что меня использовали, уже испарилась.
— Надеюсь, что нет. — Похоже, она не лукавит.
Как все-таки хорошо стоять вот так на стареньком крыльце собственного дома, глядеть на бывшую жену и чувствовать, как в нас обоих еще тлеют остатки бурной страсти, которой мы предавались.
— Уилл, — говорит она при расставании, — удачи тебе с этим делом!
— Спасибо. Мне она будет нужна.
Она умолкает, хочет что-то сказать, но не знает, захочу ли я слушать. Она первая не выдерживает.
— Команда у тебя подобралась неплохая. Даже несмотря на Мэри-Лу.
— Пожалуй.
— Я завидую ей исключительно в профессиональном отношении, ты не думай!
— И завидовать нечего. Тебя ведь ждут великие дела, крошка, не забыла еще?
Она на секунду улыбается. Затем, снова приняв серьезный вид, спрашивает:
— Можно задать тебе вопрос? По работе.
— Валяй.
— Как вышло, что фирма здесь ни при чем?
— Что ты имеешь в виду? — осторожно спрашиваю, чувствуя, как по коже у меня ползут мурашки.
— Насколько я могу судить, ведь информации из первых рук у меня, конечно, нет, они не очень-то тебе помогают. Да, я понимаю, ты в отпуске, далеко идущие выводы делать пока рано, но все равно это дело — настоящая сенсация, может, ты на всю страну прогремишь. Такое впечатление, что они словно сквозь землю провалились.
У меня вырывается медленный, длинный вздох. Черт побери, кому же можно все рассказать, как не бывшей жене?
— Ответ простой.
По слабой улыбке, мелькнувшей на ее лице, видно, как отлегло у нее от сердца. Боже мой, я на самом деле небезразличен ей!
— Я ушел в отпуск не по собственному желанию. — О Боже! — Она прижимает руки ко рту, потом обнимает меня так, что я чувствую ее груди. Не такие уж они мягкие и ласковые, думаю я, воистину нет пределов совершенству.
— Вот мерзавцы! Вот дерьмо поганое! И это после всего, что ты для них сделал! Да без тебя они пустое место!
