Ознакомительная версия.
Сны эти не относились к числу обычных, жутким образом они напоминали тот, что я видел предыдущей ночью. Передо мной вновь предстал сумеречный грот и свинопас, высящийся над валяющимися в грязи, невыразимо отвратительными тварями, но я глядел на них – и они словно приближались, становились больше, отчетливее – настолько, что я уже почти мог различить их черты. Тогда я вгляделся в рыхлое обличье одной из них и пробудился с таким воплем, что подпрыгнул сам Черномаз, а бодрствующий капитан Норрис хорошо посмеялся. Он мог бы посмеяться еще или же перестал бы смеяться, когда бы знал причины моего вопля. Но тогда я и сам их не мог вспомнить, память вернулась впоследствии. Предельный ужас иногда благодетельно парализует ее.
Норрис разбудил меня, когда все наконец началось. Его мягкая рука заставила меня очнуться, вновь вызывая из того же самого сна, а голос требовал, чтобы я прислушался к кошкам. Действительно, послушать было что: снаружи вовсю голосили и скреблись коты, Черномаз, не обращая внимания на вопли родни, метался у каменных стен, а в них гудело вавилонское столпотворение крысиного бега, пробудившее меня вчера.
Ужас мой был неподдельным – человеческий разум не мог вместить подобного. Крысы эти, если не видеть в них порождение кошмара, овладевшего не только мной, но и кошками, мчались прямо внутри римских стен, сложенных из прочного на вид известняка… Или же за семнадцать столетий вода проточила в них путь, который своими телами отполировали грызуны?.. Но если так, сверхъестественный ужас мой не уменьшался: если это и впрямь живая зараза, почему же Норрис не слышит мерзкого шума? Почему он все время обращает мое внимание на Черномаза и вопли засевшей снаружи честной компании, почему так отчаянно допытывается о причинах кошачьего гвалта?
К тому времени, когда я умудрился наконец рассказать ему о том, что слышу, настолько рационально, насколько это было возможно, в ушах звучали уже последние отголоски далекого топота, пропадавшего далеко внизу, под самыми нижними погребами; казалось даже, что весь утес начинен теперь суетящимися крысами. Норрис отнесся к моим словам с меньшим скептицизмом, чем я полагал, – напротив, он проявил следы глубокого смятения. Потом он знаком показал мне, что кошки за дверью смолкли, Черномаз же с удвоенным пылом скреб когтями низ большого каменного алтаря в центре комнаты, находившегося ближе к Норрису, чем ко мне.
К тому времени страх мой перед сверхъестественным уже трудно было сдерживать. Случилось нечто удивительное, и я видел, что капитан Норрис, человек молодой, крепкий и по сравнению со мной куда более материалистически настроенный, испытывал те же чувства, что и я сам, – быть может, благодаря давнему и более подробному знанию местных легенд. И какое-то время мы не могли даже шевельнуться, только глядели на старого черного кота, уже остывавшего в своем рвении, – время от времени он поднимал голову вверх и просительно мяукал, как всегда, когда чего-то хотел от меня.
Норрис поднес фонарь поближе к алтарю и рассмотрел место, где царапал камень Черномаз. Безмолвно встав на колени, капитан принялся соскребать тысячелетние лишайники, соединявшие подножие массивного камня доримских времен с шахматными клетками пола. Ничего обнаружить ему не удалось, и Норрис собирался уже оставить напрасные попытки, когда я подметил обстоятельство тривиальное, но тем не менее повергшее меня в трепет, хотя, казалось, в нем не было ничего особенного.
Я сказал об этом Норрису, и мы оба восприняли почти незаметное проявление словно великое открытие. Перед нами был всего лишь огонек фонаря… Оставленное возле алтаря открытое пламя теперь слабо подрагивало, чего не было прежде; отклонять огонек могло лишь дуновение из щели между полом и алтарем, очищенной Норрисом от лишайника.
Остаток ночи мы провели в моем кабинете при ярком свете, нервно обсуждая дальнейшие планы. Только одно то, что обнаружен глубокий погреб, расположенный под римской постройкой, никому не ведомый тайник в недрах проклятого дома, не обнаруженный антикварами трех столетий, могло привести нас в возбуждение, даже если бы при этом не было сверхъестественных проявлений. Ну а так интерес наш становился противоречивым, и мы не могли решить: то ли, руководствуясь разумной осторожностью, оставить все поиски, а с ними приорство, то ли, уступив любопытству, мужественно встретить любые ужасы, что могут еще ожидать нас в неведомых глубинах.
К утру был выработан компромисс, и мы решили отправиться в Лондон, чтобы собрать группу археологов и ученых, способных справиться с этой тайной. Хочу упомянуть, что, прежде чем оставить подвал, мы тщетно пытались сдвинуть с места центральный алтарь, являвшийся теперь в наших глазах воротами в глубокое подземелье, таящее неведомый ужас. Какие бы секреты ни обитали внизу, пусть с ними будут иметь дело более мудрые люди.
В Лондоне мы провели много дней и вместе с капитаном Норрисом представили все факты, совпадения и легендарные анекдоты пяти авторитетным специалистам, людям, способным уважать фамильные тайны, если дальнейшие исследования выявят таковые. Склонности к насмешке они не обнаружили и выслушали нас с глубоким интересом и искренней симпатией. Едва ли необходимо перечислять всех по именам, должно только упомянуть сэра Уильяма Бринтона, в свое время взбудоражившего целый мир своими раскопками в Троаде. И когда все мы уселись в поезд, направлявшийся на Анчестер, я ощутил вдруг, что вскоре меня ожидает жуткое открытие. Этому весьма способствовала скорбь, выражавшаяся многими американцами по поводу неожиданной кончины президента по ту сторону моря.
В Эксгэмское приорство мы прибыли вечером 7 августа. Слуги заверили меня в том, что ничего необычного не происходило. Кошки, даже старина Черномаз, пребывали в полнейшем покое, в доме не было ни одной мышеловки. Мы собирались заняться исследованиями прямо с утра, а до тех пор я распределил гостей по заранее намеченным комнатам.
К одиннадцати утра все было готово, и наша группа из семерых человек, прихватив сильные электрические фонари и шанцевый инструмент, спустилась в нижний погреб и заложила за собою дверь. Черномаз сопровождал нас – исследователи сочли невозможным пренебречь его собственным стремлением, даже напротив, считали желательным его присутствие на случай неожиданной встречи с грызунами. Римским надписям на алтаре особого внимания мы уделять не стали, поскольку трое ученых мужей их уже видели и все присутствующие были знакомы с их описанием. Общее внимание обратилось к увесистому центральному алтарю, и через час сэр Уильям Бринтон заставил уравновешенный неведомыми противовесами камень отвалиться назад.
Под камнем открылся люк, а за ним был такой ужас, что, не будь мы заранее подготовлены, он бы одолел нас. От почти квадратного отверстия вниз шла лестница, истертая настолько, что посередине ступеньки ее едва не сливались в единую плоскость, и на них в беспорядке разбросаны были людские кости или похожие на человеческие. Те из них, что еще складывались в скелет, позой своей выражали крайний испуг, и повсюду на костях заметны были следы, оставленные зубами грызунов. Однако предельный идиотизм обладателей оставил свой отпечаток даже на черепах – было заметно известное их сходство с обезьянами.
И над адской этой лестницей, под невысоким сводом, вырубленным в скале, в лицо нам дул ветер. Не резкое и затхлое дуновение из вдруг растворенной гробницы – прохладный ветер, несший даже свежесть. Мы не стали задерживаться и, поеживаясь, принялись расчищать проход по ступеням вниз. Тогда-то сэр Уильям, приглядевшись к работе каменотесов, заметил странную вещь: судя по направлению ударов, проход этот был вырублен снизу.
Теперь я буду весьма осторожен и постараюсь точно выбирать слова.
Спустившись уже на несколько ступеней среди обглоданных костей, мы увидели свет впереди – и не какое-то там мистическое свечение, но лучи дневного света, что, должно быть, пробивались через неведомые никому щели в утесах, нависавших над пустынной долиной. Едва ли следует удивляться тому, что подобные расселины остались незамеченными, – долина была совершенно необитаема, а утес крут и высок настолько, что разглядеть обрыв мог лишь аэронавт. А еще через несколько шагов перед нами предстало то, при виде чего сердца наши воистину провалились в пятки – Торнтон, знаток психических явлений, от потрясения даже потерял сознание, повалившись на шедшего следом за ним. Норрис, полное лицо которого побелело и затряслось, выкрикнул нечто нечленораздельное, я же, если не ошибаюсь, охнул или же зашипел, прикрывая ладонью глаза.
Человек, шедший за мной – он один был старше меня, – только выдохнул: «О Боже!» – внезапно осевшим голосом, подобного которому я не слыхал. Лишь один из нас – из семи культурных людей, – один только сэр Уильям Бринтон сумел сохранить самообладание, что еще более делает ему честь, поскольку он возглавлял отряд и увидел все первым.
Ознакомительная версия.
