— Перед тем как ответить, я хочу знать, что ты чувствуешь. Тебя взволновала смерть Ханситиро? Или просто ты впервые увидел, как человек лишил себя жизни?
— Не знаю. Я действительно не знаю. — Николас положил руку на черную чугунную ограду и почувствовал холод металла. — Может быть, я еще не успел разобраться. Все было как в кино. Я не знал ни этого человека, ни его книг. Мне грустно, но я не знаю почему. Он сделал то, что хотел сделать.
Выпуская кольца дыма, полковник размышлял над словами сына. Чего он, собственно, ожидал? Слез? Истерики? Ему страшно не хотелось возвращаться домой и рассказывать Цзон о случившемся. Она любила стихи Ханситиро. “С моей стороны, — подумал полковник, — было бы нечестным ожидать, что на Николаса эта смерть произведет такое же глубокое впечатление”. У них был слишком разный опыт, они принадлежали к разным поколениям. В любом случае, у Николаса еще не сложилось то восприятие истории, которым обладали его родители. Разумеется, он по-иному смотрел на вещи. У полковника мелькнула мысль о Сацугаи. “Николас все подмечает, — подумал полковник. — Нужно будет уделять ему больше внимания”.
— Хотя американцы старались свалить всю вину на японских военных, — сказал полковник, — справедливости ради надо отметить, что сразу после войны была предпринята попытка очистите дзайбацу от преступников. Однако очень многие подлинные документы оказались уничтожены или заменены поддельными, и большинству высших чиновников удалось выйти сухими из воды. Разумеется, не всем. Некоторые из них были осуждены как военные преступники.
Полковник с сыном направились к восточным воротам, где их дожидалась машина.
— Американцы пришли сюда с самыми лучшими намерениями, — продолжал полковник, — Я хорошо помню день, когда мы закончили работу над проектом новой конституции и передали его премьеру и министру иностранных дел. Они были поражены, будто узнали о еще одной атомной бомбе. Безусловно, по духу эта конституция чисто западная. Но Макартур твердо решил отлучить страну от феодального прошлого, в котором он видел огромную опасность. Сущность новой конституции состояла в том, что император всю свою власть передавал в руки японского народа, оставаясь при этом лишь символом государства.
— И что было дальше? — спросил Николас.
— В 1947 году Вашингтон резко изменил свою позицию. Часть приговоров по военным преступлениям была отменена, и руководители дзайбацу вернулись на свои довоенные посты.
— Очень странно.
— Только с точки зрения Японии, — возразил полковник. — Видишь ли, Америка смертельно боится коммунистической угрозы и готова на все для ее предотвращения. Посмотри, как американцы поддерживали Франко в Испании или Чан Кайши в Азии; в фашизме они усмотрели лучшее оружие против коммунизма.
— Значит, американцы сознательно пренебрегли конституцией, которую сами же составили для Японии, восстановили реакционные дзайбацу и отклонили японский курс вправо.
Полковник кивнул, но промолчал. Ему вдруг показалось, что до ворот парка бесконечно далеко и у него не хватит сил преодолеть этот путь.
— Давай присядем на минутку, — мягко предложил он. Они перелезли через невысокое ограждение и сели на залитую солнцем траву. Полковнику стадо зябко, и он поежился. Тонкие облака то и дело закрывали солнце, и их тени, как призраки, скользили по траве. Тихо шелестели цветы вишни; цикады звенели дрожащей медью; над деревом в одиноком танце металась большая коричнево-белая бабочка. “Этот день, — подумал полковник, — похож на стихотворение-хайку: прекрасный и печальный настолько, что хочется плакать. Интересно, почему большинство хайку такие грустные?”
Полковнику доводилось видеть много смертей, близких ему людей и совсем незнакомых. Со временем у человека вырабатывается иммунитет к страданиям, спасающий его от сумасшествия. И тогда смерть становится нереальной, как пантомима, на которую можно не обращать внимания.
Но эта смерть в парке, солнечным весенним днем, среди детей, — она была другой. Полковник чувствовал себя опустошенным, как Цезарь, вернувшийся в холодный Рим после объятий Клеопатры. И он подумал о римских авгурах, толковавших будущее по полету птиц. Эта смерть показалась ему важным предзнаменованием, смысл которого от него ускользал.
— Что с тобой? — Николас взял отца за руку.
— А? — Мысли полковника были еще далеко. — Ничего, Николас, все в порядке. Не беспокойся. Просто я думал о том, как рассказать твоей матери о смерти Ханситиро. Она очень расстроится.
Какое-то время он молчал, глядя на бело-розовое море вишневых соцветий, пока не почувствовал, что к нему возвращается спокойствие.
— Отец, я хочу задать тебе один вопрос. На мгновение полковнику стало не по себе — судя по голосу Николаса, мальчик долго к этому готовился.
— Какой?
— Сацугаи принадлежит к Гэньёся?
— Почему ты спрашиваешь?
— Но это естественно. Сацугаи стоит во главе дзайбацу, он ярый консерватор, к тому же он родился в Фукуока. — Николас посмотрел на отца. — Честно говоря, было бы странно, если бы он не оказался членом этого общества. Это помогло ему пережить чистку 1947 года?
— М-да, — протянул полковник. — Что ж, весьма логичное заключение, Николас. Ты очень наблюдателен.
Полковник задумался. Три большие птицы сорвались с дерева и, сделав круг, взмыли в небо. Воздушный змей вдалеке опускался все ниже и ниже; день клонился к закату.
— Общество Гэньёся, — медленно произнес полковник, — основал Хираока Котаро. Самым преданным его помощником был Мунисаи Сёкан, отец Сацугаи.
Николас помолчал.
— Значит, я прав?..
Полковник кивнул, думая о чем-то другом.
— Знаешь, почему Сацугаи назвал своего единственного сына Сайго?
— Нет.
— Помнишь, я говорил тебе, что члены Гэньёся решили внедриться в политические структуры?
— Да.
— Они не сразу к этому пришли. Закон о военной службе расколол олигархию Мэйдзи на три части. Одну из них, объединившую самых реакционных самураев, возглавил человек по имени Сайго. В 1877 году Сайго выступил во главе тридцати тысяч своих самураев против правительственных войск. Регулярная армия, вооруженная ружьями и артиллерией, легко разбила самураев.
— Ну конечно! — воскликнул Николас. — Восстание в провинции Сацума. Мне никогда это не приходило в голову. — Он сорвал травинку. — Это ведь был последний самурайский мятеж?
— Да, последний.
Полковник поднялся. Он наконец почувствовал в себе силы увидеть печальное лицо Цзон.
Они вышли из парка. Густая закатная дымка расплывалась по небу, как пятно крови по промокательной бумаге.
Ночью им обоим снилась смерть Ханситиро, но каждый видел ее по-своему.
I
Нью-Йорк — Уэст-Бэй-Бридж. Нынешнее лето.
Серые бетонные громады Манхэттена заливало яркое июльское солнце. Воздух был липким, и Николас чувствовал, как через тонкие подошвы мягких летних туфель к нему подбирается зной.
Он стоял на тротуаре Седьмой авеню рядом с модернистским шатром Мэдисон Сквер Гарден и вокзалом Пенн. Глядя на это сооружение Николас думал, как быстро оно перестало казаться современным. Через улицу возвышался отель “Статлер Хилтон”, а неподалеку от него красовался отвратительный пластмассово-стеклянный фасад кафе “Макдональдс”.
Николас рассеянно смотрел на потоки машин, накатывающих стальными волнами. Он думал о вчерашнем позднем телефонном звонке. Голос Винсента обрушился на него страшным ударом. Терри и Эйлин убиты. В это невозможно поверить. Никто не мог пробраться в дом Терри и застать его врасплох. Тогда как же это произошло? От Винсента было трудно чего-то добиться. Когда Николас стал настаивать, тот просто повторил свою просьбу приехать в город первым утренним поездом и ждать у входа в вокзал Пенн со стороны Седьмой авеню.
На небе не было ни облачка, и солнце опаляло улицы безжалостным огнем. Рубашка Николаса прилипала к телу. Он провел руками по волосам и пожалел, что не подстрижен покороче. Зажегся красный свет, движение остановилось, и удушливый воздух повис неподвижной тяжелой шторой.
Его должен был встретить не Винсент, а лейтенант сыскной полиции Кроукер. Лью Кроукер. Николасу показалось, что он уже слышал это имя. Теперь у него было больше времени на чтение “Нью-Йорк таймс”. Ну да, убийство Дидион. Газеты, даже обычно солидная “Таймс”, превратили его в сенсацию. Наверное, потому, что это случилось в новом фешенебельном жилом массиве на Пятой авеню. Дело поручили Кроукеру. Видно, он был чей-то любимчик; газеты извели на него массу бумаги, но особенно усердствовало телевидение в вечерних выпусках новостей.
Зажглись зеленые огни, и снова ожил сумасшедший поток машин, в котором тон задавали желтые такси. Неожиданно из этого хаоса вынырнул сверкающий черный лимузин с затемненными стеклами и мягко остановился у тротуара рядом с Николасом. Открылась задняя дверь, и последовал приглашающий жест.
