— Теперь все ясно. Два сапога пара.
— Да нет, я объяснялся только по-английски и был уверен, что она не сомневается в том, что я не знаю ни слова по-гречески.
— А теперь она уже в этом сомневается? Наблюдательная малышка, ничего не скажешь. Видимо, вы каким-то образом отреагировали на ее слова, произнесенные по-гречески, хотя по логике вещей должны были проявлять невозмутимость. Я подозреваю, что по наивности вы попались в хитрую женскую ловушку.
— Сэр, а как бы вы отреагировали, если бы вам сказали, что по вашему ботинку ползет скорпион?
— Как я понимаю, — с улыбкой произнес Тальбот, — говорила она по-гречески. А вы немедленно поспешили проверить, так ли это. Кто угодно мог попасть в такой капкан. Надеюсь, вы не очень краснели и смущались?
— В общем-то нет, сэр. Она оказалась чудесной девушкой. И очень встревоженной. Она хотела довериться мне.
— Да что вы? А мне почему-то казалось, что дни, когда очаровательные девушки плачутся вам в жилетку, уже прошли.
— Мне кажется, сэр, она вас немного боится. Как и Ирен. Она желала поговорить об Андропулосе. Все, конечно, девичьи домыслы, но, похоже, девушкам просто не с кем обсудить положение. Согласитесь, это несправедливо. Как я понял, Ирен пересказала подруге свой утренний разговор с первым помощником. Оказывается, Евгении известно об этом дяде кое-что такое, о чем его племянница даже представления не имеет. Можно мне выпить воды, сэр? Я с самого рассвета только и делаю, что пью тоник с лимоном.
— Наливайте себе сами. Короче говоря, последовали откровения.
— Даже не знаю, как это назвать, сэр. В любом случае было интересно. Оказывается, отец Евгении общается с отцом Ирен — они хорошие друзья, оба крупные бизнесмены, знают Андропулоса и считают его мошенником. Ну, это и нам хорошо известно. Мы все считаем его мошенником. Но отец Евгении, в отличие от отца Ирен, любит говорить обо всем в открытую и много чего рассказывал об Андропулосе. Евгения ничего не говорила Ирен об этом, потому что не хотела задеть ее чувства. — Денхольм допил воду и удовлетворенно вздохнул. — Оказывается, Адамантиос Спирос Андропулос патологически ненавидит американцев.
— Насколько нам известно, человек он интеллигентный, поэтому для ненависти должны быть основания.
— Они у него есть. Во-первых, это его сын, а во-вторых, его единственный племянник. Оказывается, он души в них не чаял. Евгения абсолютно уверена в этом. По ее мнению, поэтому он теперь так любит ее и Ирен. Испытывает чувства, которые они совершенно не разделяют.
— Что произошло с его сыном и племянником?
— Исчезли при самых таинственных обстоятельствах. И никто никогда их больше не видел. Андропулос убежден: это дело рук ЦРУ.
— ЦРУ действительно имеет репутацию — справедливую или нет, другой вопрос — организации, которая убирает тех, кого считает неугодными. Правда, обычно у нее есть к этому причины. Может, отец Евгении знает, что за причины?
— В том-то и дело, что знает. Он убежден, что оба молодых человека были торговцами героином.
— Ну и ну. Теперь все наши домыслы и подозрения увязываются в одну цепочку. А ведь бывают моменты, Джимми, когда я считаю ЦРУ просто раковой опухолью.
* * *
Вечером, за обедом, атмосфера за столом была более напряженной, чем днем. Разговор поддерживался с трудом, да и разговаривали всего три человека — Хокинс, Тальбот и Ван Гельдер. Они часто замолкали, временами устремляя свои взгляды на какой-то невидимый остальным объект на дальнем горизонте. Наконец, Андропулос не выдержал и сказал:
— Вы уж извините меня, господа, что я сую нос не в свои дела. Может, я не прав — подобное случается со мной довольно часто, — но у меня складывается такое впечатление, что сегодня за столом царит какое-то напряжение. — Он улыбнулся открытой, добродушной улыбкой, и слова его казались откровенными и искренними. — Или это только игра моего воображения? Вас, наверное, удивляет такое заявление, коммандер Тальбот?
— Да нет, не особенно. — Единственное, что удивляло Тальбота, почему Андропулос так долго терпел и молчал. — Вы очень наблюдательны, мистер Андропулос. Должен сказать, что я разочарован. Думал, по крайней мере, надеялся, что наша обеспокоенность не будет так бросаться в глаза.
— Обеспокоенность, капитан?
— Небольшая обеспокоенность. Пока еще не тревога. А почему бы, черт побери, вам не узнать то же, что знаем мы?
«Вот черт, — подумал Тальбот, — а ведь доктор Уикрэм прав, заявляя, что совсем немного нужно практики, чтобы ложь стала второй натурой. И потом, почему Андропулосу действительно не рассказать о том, что ему так хочется знать?»
— Вы, наверное, обратили внимание на то, что плохая погода вынудила нас прекратить работы по подъему бомбардировщика?
— Я заметил, что сейчас он находится в нескольких сотнях метров за кормой. Что это за работы? Неужели вы пытаетесь достать это ужасное оружие?
— Только одну бомбу, атомную.
— А почему только одну?
— Доктор Уикрэм, может быть, вы нам объясните?
— Конечно, конечно. Скажу все, что мне известно. У нас сейчас ситуация необыкновенно сложная, нам впервые приходится иметь дело с неизвестным. Вы, наверное, слышали, что ядерный взрыв происходит, когда достигается критическая масса урана или плутония. Мы не можем определить уровень радиации, исходящей от водородных бомб, которых — не забывайте — на борту пятнадцать. Радиоактивность в атомной бомбе, совершенно иной по своей конструкции, постоянно растет, пока не достигнет критической точки. После чего бомба взрывается. Пуф! И все. К несчастью, в результате так называемой сопутствующей детонации произойдет взрыв водородных бомб. Не буду говорить о том, что нас ждет. Обычно именно из-за этой, хорошо известной опасности водородные и атомные бомбы никогда не складируют на длительное время вместе. Максимум на двадцать четыре часа. За это время любой самолет может доставить бомбы на какое угодно расстояние, но по прибытии их надо разместить отдельно. Что происходит после двадцати четырех часов, просто неизвестно. Некоторые ученые, и я в том числе, считают, что по истечении этого времени ситуация быстро может стать критической. Именно поэтому я попросил капитана застопорить все машины и генераторы, чтобы акустическая вибрация не подгоняла наступление критического периода.
Слова, которые произносил глубоким, страстным и властным голосом Уикрэм, звучали убедительно и производили нужное впечатление. Если бы Тальбот не знал, что доктор Уикрэм несет самую откровенную наукообразную чепуху, он поверил бы каждому его слову.
— Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему мы хотим быстрее снять с самолета атомную бомбу и затем увезти ее подальше, лучше всего на паруснике — вот почему сюда пришла «Ангелина». Спад критической массы происходит очень медленно. Нам нужно перенести бомбу в какое-нибудь отдаленное место, а там нежно опустить ее на дно моря.
— Как же вы все сделаете? — поинтересовался Андропулос. — Как вам удастся «нежно» опустить эту бомбу на глубину в тысячу метров? А если бомба камнем упадет вниз?
Уикрэм улыбнулся.
— Я обсуждал вопрос с капитаном Монтгомери, командиром «Килчаррана». — На самом же деле Уикрэм ни с кем ничего подобного не обсуждал. — Мы присоединим понтоны к бомбе, придадим им отрицательную плавучесть, и она, как перо, опустится на дно морское.
— А затем?
— А затем ничего. — Перед мысленным взором Уикрэма предстала картина того, как пассажирский лайнер проплывает над атомной подводной миной. — Она будет разлагаться и покрываться ржавчиной. Пройдут годы, может, даже столетия. Возможно, у рыбной братии начнется понос, не знаю. Одно очевидно: если мы не избавимся от этой чертовой бомбы, нам придется столкнуться больше чем с пищеварительными проблемами. Лучше пусть некоторые из нас, особенно те, кто занят извлечением бомбы, будут не спать всю ночь, нежели мы все вместе заснем вечным сном.
Тальбот встряхнул головой, сел на своей койке и с трудом открыл глаза. Ему в глаза хлынул яркий свет лампочки: в дверях каюты стоял Ван Гельдер.
— Два тридцать. Хуже времени нет, Винсент. Наверное, что-то случилось. Погода успокоилась, и капитан Монтгомери буксирует самолет. Я прав?
— Да, сэр. Но есть нечто более срочное. Пропал Дженкинс.
Тальбот спустил ноги на землю.
— Дженкинс? Говорите, пропал? Но если это утверждаете вы, значит, он действительно пропал. Вы, конечно, уже все обыскали?
— Разумеется. Принимало участие сорок добровольцев. Вы же знаете, как его все любили.
Тальботу это было известно. Дженкинс, их буфетчик и, кстати, морской пехотинец, прослуживший на флоте пятнадцать лет, спокойный, энергичный человек с отменным чувством юмора, пользовался большим уважением тех, кто его знал.
— Может, Брауну что-то известно?
Сержант морской пехоты Браун, такой же мощный и солидный, как главный старшина Маккензи, был закадычным другом Дженкинса. Они оба любили немного выпить в буфетной после окончания дневной смены. Дурная привычка, на которую Тальбот молчаливо закрывал глаза. Ведь во всей королевской морской пехоте трудно было найти еще двух таких бойцов, как они.
