— Можно спросить, как вас зовут?
— Этти Вашингтон.
— Послушайте, миссис Вашингтон, меня зовут Джон Пеллэм. Как вы смотрите на то, чтобы сняться в кино?
— Я? В кино? Черт побери. Слушайте, а почему бы нам не подняться ко мне? Выпьем вина.
Интервью начались на следующей неделе. Пеллэм пешком поднимался на шестой этаж, включал видеокамеру и просто не мешал Этти Вашингтон говорить.
И она говорила. Рассказывала про свою семью, свое детство, свою жизнь.
В возрасте шести лет она сидела на обрывке украденного ковра у окна, слушая, как мама и бабушка по очереди рассказывают об Адской кухне начала века. Оуни Мэдден, «Крысы» — самая жестокая банда в городе.
— …Мой дед Ледбеттер, он употреблял в своей речи много жаргона, которого нахватался на улицах в молодости. Так, про полицейского он всегда говорил: «фараон». «Лохом» называли человека, которого легко обмануть, например, в карты. Джин именовался «голубой смертью». А «капуста» была деньгами. Мой брат Бен, бывало, смеялся и говорил: «Дед, сейчас такие слова уже никто не употребляет.» Но он ошибался. Дед всегда называл то место, где жил, «стойлом». Понимаешь, свой дом. И сейчас все говорят так же.
В десять лет Этти пошла работать: устроилась в мясную лавку подметать усыпанные опилками полы и заворачивать мясо.
Когда ей исполнилось четырнадцать, умерла бабушка Ледбеттер, которую Этти очень любила и страшно боялась. Она умерла летом, в жару, в воскресенье за неделю до своего девяностодевятилетия, сидя на кровати рядом с Этти.
В пятнадцать Этти наконец бросила школу и устроилась работать на целлюлозно-бумажную фабрику, затачивать ножи и резаки на длинных кожаных ремнях за двадцать центов в час. Одни рабочие доплачивали ей за усердную работу. Другие зазывали ее на склад и щупали ей грудь, предупреждая никому не говорить об этом. Один попытался было сунуть руку Этти между ног, но прежде чем он успел предупредить ее никому не говорить об этом, ему в бедро глубоко вонзился его же собственный нож. Его перебинтовали и дали оплачиваемый выходной. Этти выгнали.
В семнадцать лет она по вечерам бегала по клубам на Пятьдесят второй улице, чтобы послушать, как поет Бесси Смит.
— …В Адской кухне особых развлечений не было. Но если маме и папе удавалось откладывать доллар-другой, они отправлялись на улицу Бауэри в Ист-Сайд в один из так называемых «музеев», которые на самом деле были совсем не тем, что ты думаешь. Это были центры развлечений — варьете, паноптикумы, танцплощадки. Водевили. Если маме и папе хотелось чего-нибудь особенного, они шли в «Маршалл» на Пятьдесят третьей улице. Ты, наверное, никогда о таком не слышал — был такой ночной клуб для черных. Эх, какие были времена… В «Маршалле» пела Ада Овертон Уокер. И Уилли Диксон.
Когда Этти исполнилось тридцать восемь лет и за спиной у нее уже было целое десятилетие пения в кабаре, она оставила это занятие. Этти влюбилась в красивого ирландца Билли Дойла, дамского угодника, который, к тому же, судя по всему, имел криминальное прошлое (Пеллэм еще не потерял надежду услышать конец этой истории).
К тому времени, как Этти стукнуло сорок два, выяснилось, что ничего путного из брака не получится. Ей не сиделось на месте; она очень хотела петь. Билли тоже не сиделось на месте. Он хотел добиться успеха, найти свою нишу в жизни. В конце концов он заявил Этти, что отправляется искать лучшее место, а как только его найдет, сразу же позовет ее к себе. Разумеется, он так и не вернулся, и это разбило Этти сердце. Единственной весточкой, полученной от Билли, стала короткая записка, приложенная к свидетельству о разводе, полученному в штате Невада.[46]
В сорок четыре Этти вышла замуж за Гарольда Вашингтона, который через несколько лет пьяным утонул в Гудзоне. Во многих отношениях хороший мужчина, трудолюбивый и порядочный, он тем не менее все равно оставил слишком много долгов для человека, не игравшего на скачках.
Этими рассказами заполнялась одна видеокассета за другой. Пять часов, десять, двадцать.
— Не может быть, чтобы тебя интересовало все это, правда? — не раз спрашивала Пеллэма Этти.
— Продолжайте, Этти. Я снимаю.
Пеллэм уговаривал себя не зацикливаться на ней и поговорить и другими обитателями этого печально знаменитого района. Он и говорил — с некоторыми. И все же сердцем «К западу от Восточной авеню» оставалась Этти Вашингтон. Билли Дойл, семейство Ледбеттеров, семейство Уилксов, семейство Вашингтонов, «сухой закон», профсоюзы, гангстеры, эпидемии, Великая депрессия, Вторая мировая война, портовые склады, океанские лайнеры, жилые дома, домовладельцы.
Он снимал Этти. И съемки продолжались бесконечно.
До того, как ее арестовали по обвинению в поджоге, а затем и в убийстве.
И вот, в этот знойный полдень охранник в форме протянул Джону Пеллэму пропуск и провел его по затхлым коридорам, где приторный запах моющего средства соседствовал со зловонием мочи. Пройдя под аркой металлодетектора, Пеллэм зашел в комнату свиданий и стал ждать.
Сегодня в центре предварительного содержания под стражей царил полный хаос. Где-то далеко слышались крики. Кто-то выл, кто-то орал благим матом.
— Me duele la garganta![47]
— Ах ты, сука…
— Estoy enfermo![48]
— Ах ты, сука! Сейчас я приду и заткну твою поганую пасть!
Пять минут спустя стальная дверь, выкрашенная зеленой краской, открылась с полифоническим скрипом. Вошедшая охранница взглянула на Пеллэма.
— Вы ждете Вашингтон? Ее здесь нет.
Пеллэм спросил, где она.
— Поднимитесь на второй этаж.
— С ней все в порядке?
— На второй этаж.
— Вы мне не ответили.
Однако охранница уже вышла.
Поблуждав по тускло освещенным коридорам, Пеллэм наконец нашел темный закуток, который ему указали. Там царила такая же грязь, но было чуть тише и прохладнее. Взглянув на пропуск, охранница пропустила Пеллэма в следующую дверь. Войдя внутрь, Пеллэм с удивлением увидел Этти, сидевшую за столом со стиснутыми руками. Ее лицо было забинтовано.
— Этти, что стряслось? Почему вы здесь?
— Это изолятор, — прошептала пожилая негритянка. — Меня пытались убить.
— Кто?
— Женщины из камеры внизу. Они прознали о смерти мальчишки Торреса. Меня здорово провели. Я принимала их за своих друзей, а они с самого начала собирались меня убить. Луис добился разрешения перевести меня сюда. Мне повезло, охранницы вбежали как раз тогда, когда эти женщины собрались меня поджечь. Джон, они облили меня какой-то горючей гадостью и хотели поджечь мне лицо. У меня обожжено лицо.
— Как вы себя сейчас чувствуете?
Этти не ответила на этот вопрос.
— О, я даже подумать не могла, что мальчишка умрет, — сказала она. — Бедняжка. Он был таким милым крошкой. Если бы маленький Хуан остался у своего деда, как и собирался, он был бы жив… Я за него молилась. Честное слово, молилась! А ты меня знаешь — я не трачу время на религиозный бред.
Пеллэм накрыл ладонью здоровую руку Этти. Он подумал было о том, чтобы сказать: «Мальчик совсем не мучился» или «Все кончилось быстро», но, конечно же, он не имел понятия, какие мучения выпали на долю маленького Хуана и как долго продолжалась агония.
Наконец Этти посмотрела в его угрюмое лицо.
— Я видела тебя в суде. Когда ты услышал о том, что один раз меня уже арестовывали… Уверена, ты хочешь услышать об этом.
— Что тогда случилось?
— Помнишь то время, когда мы с Присциллой Кабот работали на швейной фабрике?
— Вас уволили. Это было несколько лет назад.
— Тогда для меня настали трудные времена, Джон. Я была на грани отчаяния. Как раз в то время заболела моя сестра. А у меня совсем не было денег. Я не находила себе места. А тут тот мужчина, который работал вместе с нами с Присциллой — нас выставили за ворота всех троих — так вот, ему пришла в голову мысль запугать руководство фабрики, чтобы нам что-нибудь заплатили. Понимаешь, мы решили, что фабрика осталась перед нами в долгу. Проклятие, я послушалась этих дураков. И напрасно. Если честно, я не хотела, но они меня уговорили. Короче говоря, мы позвонили владельцу фабрики и сказали, что если он нам не заплатит, пострадают грузовики, которые перевозят товар. На самом деле мы ничего не собирались делать. По крайней мере, я не собиралась. И я даже не знала, что Присцилла с тем мужчиной угрожали сжечь грузовики. Звонила не я; это сделали они, Присцилла и тот мужчина.
Так или иначе, хозяин согласился заплатить, но сам сообщил в полицию. Нас арестовали, а те двое сказали, что это была моя затея. В общем, полиция все-таки не поверила, что заводилой была я, но тем не менее меня арестовали, и я провела какое-то время за решеткой. Я этим нисколько не горжусь. Напротив, мне стыдно… Извини, Джон. Я не рассказала тебе всей правды, а должна была бы.
