примеру, ты не рисуешь больше. – Это была самая малая из перемен, но Владимиру Константиновичу нужно было с чего-то начать.
Варенька погладила мужа по щеке, поглядела, как на несмышленое дитя.
– Ты же понимаешь, это была лишь забава, баловство. Художницы из меня никогда бы не вышло: не хватает терпения и таланта. А попусту время тратить да краски переводить… К чему? Есть более серьезные занятия.
– Знаю я твои занятия! – Прозвучало глупо и беспомощно, и Варенька не удостоила его ответом. Еще раз потрепала по щеке и вышла из-за стола.
Комынин почувствовал себя униженным, но не знал, что можно предпринять, и поступил так, как поступает большинство людей в сложной ситуации: вовсе ничего не стал делать, полагаясь на то, что все как-нибудь образуется само по себе.
Разумеется, ничего не наладилось, стало только хуже.
В конце зимы рабочие уехали с острова, завершив то, для чего их нанимали.
Прощаясь с Владимиром Константиновичем, Комов смотрел на него с затаенной грустью и жалостью.
– Внутри этого… – он словно бы поперхнулся, – этого сооружения лишь голые стены. Когда я спросил Солодникова, кто станет заниматься росписью, внутренним убранством, он ответил, что сделает это сам. – Комов дернул подбородком. – И ваша жена ему поможет, она же художница.
Владимир Константинович понятия об этом не имел, но не готов был признаться в неосведомленности. Оказывается, решили без него, а он, тот, кто оплачивает все, ни сном ни духом!
Комынин сделал вид, что все нормально, в порядке вещей, промямлил что-то, поспешно заговорил о другом. Комов, который отлично все понял, притворился, будто верит. Они простились сухо, скованно, хотя все это время общались вполне дружески.
Вечером того же дня Владимир Константинович спросил Солодникова и Варю, что это за идея, – самостоятельно расписывать стены, а в ответ получил то, что и обычно: снисходительные взгляды, показную сердечность, скрывающую ледяное равнодушие. Этим двоим не было дела ни до него, ни до его мнения, ни до его недовольства.
«Я для них – ярмарочный дурачок, пустое место», – подумал Комынин. Того, что он покинул комнату, Варенька и Солодников не заметили.
Думать об этом было больно и страшно. Казалось, вся жизнь рассыпается, ломается, и ничего уже не поправить, не вернуть. Совсем плохо Владимиру Константиновичу стало после разговора с Глашей.
«Старая нянька, я, Варенька, проклятущий Солодников да несколько слуг. Больше на острове никого и не осталось», – подумал Комынин, глядя на старушку.
Глаша вошла крадучись, бочком, вид у нее был такой, точно она прислушивается к тому, что происходит за спиной, но боится оглянуться.
– Чего тебе, Глаша? – Он хотел спросить ласково, уважительно, а получилось отрывисто, лающе.
Однако старая женщина не обратила на его тон внимания.
– Что хотите, то и делайте, а больше так нельзя!
– Как? – вяло спросил Комынин, понимая, о чем она хочет поговорить.
– Вареньку нашу спасать надо от этого… – Глаша пожевала губами и выплюнула: – Нехристя. Это кого же он из нее сделал?
– Глаша, ты…
Она проницательно посмотрела на него.
– Вы и сами не слепой. Видите, будто и не она это.
Глаша принялась говорить о том, что и Владимиру Константиновичу не давало покоя: характер Вари стал другим, картины она не пишет, с Глашей больше не говорит «ни полсловечка», постоянно проводит время с Солодниковым.
– Будь он помоложе, я бы, грешным делом, подумала… – Нянька осеклась, вспомнив, кто перед ней. – Но дело в другом! Он, окаянный, голову ей морочит! Варя была, как дитя малое, а сейчас глаза колючие, шипит змеей, слова цедит.
В следующие полчаса Глаша, сбиваясь и путаясь от волнения в словах, рассказывала Владимиру Константиновичу о том, как Варенька, славная, чудесная Варенька, недрогнувшей рукой свернула голову курице на кухне; как с силой пнула хромую собаку, которую привез кто-то из рабочих; как однажды порезала себе руку и затем кровью нарисовала на щеке непонятный символ, а когда перепуганная Глаша спросила, зачем она это сделала, велела старухе замолчать, пригрозив вырвать язык.
Несколько ночей подряд Варя уходила в лес, возвращаясь лишь под утро; а еще Глаша видела, как они с Солодниковым ходили к обрыву: сбросили с него что-то в воду, громко говоря при этом на непонятном гортанном наречии.
Глаша пересказывала все это и многое другое шепотом, но то и дело повышала голос, не умея сдержать эмоций. Комынин слушал молча, и ему казалось, будто в желудке у него плещется ледяная вода.
«Что я натворил? Зачем согласился? Зачем слушал этого Солодникова? Кто он вообще такой?» – думал Комынин, а следом пришла мысль о том, что у него и выбора-то не было, ведь иначе Варенька умерла бы.
Глаша, выговорившись, давно ушла, а он все сидел и думал, как поступить. Посоветоваться было не с кем, дядюшка далеко и, наверное, сильно занят, потому что медлит с ответным письмом, а больше никому открыться Владимир Константинович не смог бы.
Так ничего и не решив, лег спать. Они с Варей ночевали каждый в своем домике, и Комынин подумал о том, что уже слишком давно они не были вместе как муж и жена. После переезда на остров отношения их постепенно перестали быть супружескими, молодые люди общались, словно брат и сестра. Или, хуже того, как соседи.
«Возьму и схожу сейчас к ней!» – подумал Комынин, но этот поступок, простой и естественный, был теперь невозможен, он ясно это сознавал.
Говоря по чести, желания находиться в одном помещении с Варей у него теперь оставалось все меньше, не говоря уж о поцелуях и супружеских объятиях.
А еще Владимир Константинович испугался того, как молодая женщина может отреагировать, если муж придет и застанет ее за…
За каким занятием?
Что она делает в ночи?
Знать этого Комынин не мог. И жила в нем трусливая уверенность, что знать ему и не нужно.
Попасть на остров Иван Павлович сумел лишь в ближе к середине апреля. Летом туда можно было добраться по воде; зимою, когда река замерзала, – по льду, но по весне остров был отрезан от большой земли. Перебираться по льду, который начал таять, опасно, поэтому пришлось дожидаться открытия судоходного сезона на Быстрой.
Ехал Иван Павлович с тяжелым сердцем. Предчувствие беды не оставляло, ночами снилась покойная матушка.
Сон всегда был один и тот же. Матушка ничего не говорила, лишь смотрела жалостливо да качала головой, а когда он принимался расспрашивать родительницу, что случилось, та заливалась слезами, поворачивалась и уходила в свою комнату.
Иван Павлович шел следом за нею, но каждый раз оказывалась, что вместо
