После этого видения – или сна, называй, как хочешь – осталась пустота, ощущение колоссальной потери. Я живу в Дуранго один, в квартире с двумя спальнями на Третьей авеню, и так продолжается уже двадцать лет. У меня нет близких друзей. Есть знакомые и брат, с которым я раз в год, на Рождество, разговариваю по телефону. Я, бывает, встречаюсь с кем-то, но настоящей любви у меня нет. Моей жизнью, моей любовью всегда была работа. Я требовал абсолютной свободы, жил на своих условиях и… – Глаза его снова затуманились. – Только теперь, в пятьдесят два года, я начал понимать, какой ценой далась мне эта свобода. Вот так. И у меня никогда не будет такого лета.
В камине ревел огонь. Лицо Эбигейл отогрелось, и левая щека зачесалась.
– Да, – сказала она, – печальная история. Но кое-что ты упускаешь, и, может быть, если поймешь это, то сумеешь и изменить кое-что.
– Что же я упускаю?
Девушка посмотрела на подбитый глаз отца с фиолетовым синяком и на полоску засохшей крови, похожей на старый пластырь на щеке.
– Твоя история – о тебе, – сказала она. – О том, что ты потерял. О том, чего у тебя никогда не будет. О том, как ты стареешь. Мне было четыре, когда ты ушел, и я не слышала о тебе все эти годы, до того самого дня, когда ты написал об этом вот предприятии. Ни в дни рождения, ни на Рождество ты не давал о себе знать. Знаешь, я даже думала, что ты ушел из-за меня, из-за того, что я сделала что-то не так. Что это я в чем-то виновата.
– Эбби, ты должна знать…
– Знаешь ли ты, что какая-то испорченная, изломанная часть меня до сих пор верит в это? Ты бросил нас. Мама больше не вышла замуж. Так и не вылезла из дома – все ждала, надеялась, что ты вернешься. Наверное, будь у меня сестра или брат, я бы не чувствовала себя такой безнадежно одинокой. Когда я поступила в Колумбийский, маме пришлось поехать со мной в Нью-Йорк. А знаешь почему? Потому что я не могла оставить ее в Балтиморе. Потому что у нее ничего там не было. Никого не было. Я не жила в общежитии. Я жила с матерью в крохотной бруклинской квартирке и пережила две ее попытки самоубийства и три ареста. Все мое время уходило на учебу и работу, потому что надо было что-то есть и платить за отопление зимой. Иногда я просыпалась среди ночи, услышав, как она разговаривает, а потом, подойдя к двери, понимала, что разговаривает она с тобой, как будто ты лежишь с ней в постели. Как будто ты любишь ее. Она даже говорила за тебя. Знаешь, каково это, слышать, как твоя мать разыгрывает вашу первую встречу? Как мечтает о мужчине, который бросил ее двадцать лет назад? Сейчас ей уже лучше, а я большая девочка и живу своей жизнью. Я уже не плачу по папочке, которого у меня никогда не было. Но я бы хотела, чтобы ты был со мной в одну из тех ночей и посмотрел, во что ты превратил мою мать.
Лоренс отстранился, а потом встал и отошел к пустому, без стекла, окну. На заднем крыльце поскрипывали, раскачиваясь под ветром, кресла-качалки. Профессор оглянулся и посмотрел на дочь. Эбигейл тоже посмотрела на него. Ей хотелось бы увидеть слезы на его лице, уловить раскаяние в его глазах. Пусть даже это и ничего бы не изменило. Но для начала…
Взгляд Кендала посуровел. Он нахмурился, будто обиженный, и в свете пламени лицо его сделалось немного гротескным и сильно постаревшим.
В салун Ооту Уоллас вошел, не потрудившись ни отряхнуть дождевик, ни смахнуть снег с сапог-дымоходов, и зал пересек, роняя куски льда и снежную пыль. У окна Лана Хартман играла первую часть «Лунной сонаты» Бетховена.
Юный помощник шерифа, завернувшись в медвежью шкуру, привычно похрапывал в пьяном блаженстве у плиты с плевательницей между ног.
– Для начала давай-ка промочим горло, – сказал Ооту, подходя к бару.
Джосс поставила на стойку стакан и пиво.
– Что ты здесь делаешь? – шепнула она. – Ты же не должен был приходить до завтра!
– Палка, мать ее, в колесе.
– Что?
– На Пиле нежданные гости объявились. Иезекиль Кёртис с тем доктором за нами увязались.
– С тем доктором? Рассом Илгом?
– Как звать, не разобрал, но мы едва от них избавились. Билли завалил обоих, так что получается семь трупов меньше чем за день. Надо уходить, пока ворота открыты.
Джослин достала табак и бумагу, скатала сигаретку, взяла спичку из молитвенника – щепку с головкой из серы, – подняла рубашку, чиркнула спичкой о пуговицу своих брезентовых штанов и прикурила самокрутку. Дым медленно поплыл в блеклом свете керосиновой лампы над баром.
Ооту взял стакан. Выпил.
– Он почти трезвый, – прошептала Мэддокс, указывая взглядом на своего сторожа. – До утра, как мы обсуждали, точно не проспит.
– Тот большой ножичек еще здесь, под баром? Ну тот, который ты утром едва в ухо мне не воткнула…
Барменша ухмыльнулась и выдохнула струю дыма в лицо Уолласу.
– Он свое дело сделает, – заверил он ее.
– А как насчет… – Джосс бросила взгляд в сторону Ланы.
– Ну, у вас же с ней ничего такого… сама знаешь?
– Лану ты не тронешь. Дай мне отправить ее домой.
– Отлично.
– Что с Билли?
– А что с ним?
– Он пойдет с нами?
– Конечно, пойдет. Только сначала надо попробовать вправить мозги этой его норовистой девке.
– А если не получится?
– Они оба знают, что по-другому не будет.
– Думаешь, этот хмырь убьет свою жену? Так вот запросто?
– Думаю, тебя ждет сюрприз.
– Я все равно намерена посчитаться с ним за Барта. Ты же об этом не забыл?
– Господи, да пусть мальчонка…
– Эй, уж не привязался ли ты к своему дружку?
– Нет, но Билли сегодня все правильно сделал. Проявил творческий подход. Яйца у парня есть. Убил двоих, будто мух прихлопнул. Будто это плевое дело. А сейчас, пока мы с тобой тут разговариваем, отправился навестить их женушек.
– А мне какое дело? – фыркнула Мэддокс.
– Послушай, он нам еще пригодится. Надо выбраться из города, поднять все на перевал, а потом провести мулов вниз с другой стороны. Ты еще сможешь прирезать его в какой-нибудь глуши, прежде чем мы доберемся до Силвертона. И не забивай свою милую головку лишними мыслями.
– Продолжишь в том же духе – и…
– А ты сегодня в паршивом настроении.
– Что, если жена с дочкой с ним потянутся?
– Думаю, Силвертон они в любом случае не увидят.
– К убийству девочки я причастной быть не желаю.
– Тебе и не придется. Плесни-ка еще чуток… А, чего уж, дай мне бутылку!
Джосс пододвинула бутылку, и Ооту, отвернув пробку, сделал два хороших глотка.
– Должен сказать, – добавил он, – что меня сильно беспокоит будущее нашего союза.
– Это почему ж? – Барменша забрала у него бутылку и приложилась сама.
– Ты знаешь, я тебя люблю, так что не кочевряжься, когда я это говорю.
– Так в чем дело?
– Ты немного норовистая. Мужчины рядом с тобой шалеют.
Джослин улыбнулась, и виски потекло у нее по подбородку.
– Боишься в штаны спустить? – хмыкнула она.
– Учитывая обстоятельства, озабоченность вполне оправданная.
– Ты рукам воли не давай, не лезь, куда не просят, вот живым и останешься. Я же вижу, как ты иногда на меня поглядываешь.
– Думаешь, меня так уж прельщает какая-то метиска?[15]
– Точно. На перевал тяжело поднимались?
– Да уж, прогулкой это не назовешь.
– Так почему бы не провернуть это все летом?
– Потому что летом ты будешь танцевать джигу на виселице в Аризоне… Ладно, скажи Лане, чтобы убиралась.
– Лана! – крикнула Джосс, перекрывая музыку. Пианистка остановилась и опустила голову. – Лана, дорогуша, отправляйся домой и больше не приходи. Мы сегодня закроемся пораньше. И не думай, что ты сделала что-то не так. Ты очень хорошо играла.
Хартман поднялась со скамеечки, прошла к вешалке, надела плащ с шерстяной подкладкой и натянула на голову капюшон.
– Лана! – окликнула ее Джосс. Пианистка остановилась у порога, спиной к бару и опустив голову. – Будь осторожна, ладно?
Молодая женщина вышла. Когда дверь за ней закрылась, Мэддокс достала нож и положила его на стойку. Они с Уолласом посмотрели на мирно посапывающего помощника шерифа.
– Ключ от твоей цепи… – начал Ооту.
– На большом железном кольце, на поясе у Эла, – подсказала барменша.
Ее сообщник еще раз приложился к бутылке, а потом вытер рот, взял со стойки нож и провел по его лезвию пальцем.
– Смотри не порежься, – предупредила Джослин. – Он у меня острый.
Ооту зашипел от боли и слизнул кровь с неглубокого пореза.
– Да уж! – буркнул он.
– Как ты это сделаешь?
– Суну меж ребер, потом проверну.
С этими словами Уоллас бесшумно прошел по половицам, остановился у пузатой печки, постоял немного, согревая пальцы, и шагнул к Элу, встав слева от него, чтобы нанести удар сверху вниз.
Затем он откинул полу медвежьей шкуры, обнажив ему грудь.
Глаза молодого человека под опущенными веками дрогнули. Интересно, подумал Ооту, какой сон ему не суждено досмотреть?
