«Как и Бейнбридж, Пуссен обладал мятущейся душой. Он родился в 1594 году в Нормандии, и первые тридцать лет его жизни были полны тягот и невзгод. Он страдал от недостатка покровителей, от неблагодарных куртизанок, от долгов и слабого здоровья. Его не вдохновила даже работа по росписи потолка Большой галереи Лувра. Жизнь Пуссена стала меняться к лучшему только после того, как в 1642 году он уехал из Франции в Италию. На это путешествие, которое в то время занимало пару недель, у Пуссена ушло почти шесть месяцев. Оказавшись в Риме, Пуссен стал писать в новой манере и с уверенностью. Это не осталось незамеченным, и вскоре о нем уже заговорили как о самом прославленном живописце Рима. Многие строили предположения относительно того, что где-то по пути в Италию художнику посчастливилось открыть некий великий секрет. И вот что еще интересно. Когда картина „Аркадские пастухи“ была закончена, купивший ее кардинал Роспильози, впоследствии ставший Папой Климентом IX, предпочел не выставлять ее на всеобщее обозрение, а держал в своем частном доме. Роспильози был человеком с большим художественным вкусом, интересовавшимся всем загадочным и эзотерическим. Он владел великолепной личной библиотекой, и историки позже стали называть его свободомыслящим Папой.
Намек на то, что произошло с Пуссеном, можно найти в письме, написанном через шесть лет после „Пастухов“ священником, братом министра финансов при дворе Людовика XIV. Он писал, что некая информация, которую сообщил ему Пуссен, может представлять исключительный интерес для французской монархии. Я обнаружил это письмо несколько лет назад в архиве семьи Косе-Бриссак.
„Мы с ним обсуждали определенные вещи, которые мне просто необходимо будет пересказать вам в деталях. Чтобы вы благодаря месье Пуссену получили такие преимущества, которые мечтали бы получить даже короли. По его словам, об этом, возможно, никому не станет известно еще на протяжении многих веков. Более того, речь идет о вещах, которые настолько трудно открыть, что с ними не сравнятся никакие сокровища мира“.
Озадачивающее утверждение, ничего не скажешь! Но то сооружение, которое Бейнбридж возвел в своем саду, озадачивает еще больше. Написав „Аркадских пастухов“, Пуссен через некоторое время создал зеркальное отражение этой картины, получившее известность под именем „Аркадские пастухи-II“. Именно это произведение велел высечь в качестве барельефа на мраморном монументе Томас Бейнбридж. Не оригинал картины, а ее двойника. Бейнбридж был умен, и на протяжении двухсот лет его монумент с загадочными символами оставался неразгаданной тайной, находясь в забвении и обойденный вниманием».
Малоун читал и терялся в догадках. К сожалению, больше из записей Хаддада было нечего почерпнуть. Остальные касались Ветхого Завета, его многочисленных переводов, а также имеющихся в них противоречий и нестыковок. И – ни слова о том, чем мог быть вызван повышенный интерес, который он к себе привлек. Там больше не говорилось ни о Хранителях, ни о Квесте героя. Лишь в конце одного из блокнотов содержалась любопытная запись:
«В картинном зале Бейнбридж-холла находится еще одно свидетельство высокомерия его прежнего хозяина, и оно особенно показательно: картина под названием „Эпифания [3] святого Иеронима“. Вполне подходяще. Великие деяния часто начинаются с озарения».
Еще один крохотный кусочек информации, но вопросов все равно остается море, а Малоун знал: сражаться с вопросами, на которые нет ответов, – самый надежный способ обессилить мозг.
– Что ты читаешь?
Он поднял взгляд. Пэм все еще лежала, но теперь ее глаза были открыты.
– То, что осталось от Джорджа.
Женщина медленно села на кровати, протерла заспанные глаза и посмотрела на часы.
– Сколько я спала?
– Примерно час. Как плечо?
– Болит.
– Будет болеть еще несколько дней.
Она вытянула ноги.
– А сколько раз подстреливали тебя, Коттон? Трижды?
Он кивнул:
– Я не забуду ни один из них.
– Я тоже. Ведь, если ты помнишь, после каждого из них тебя выхаживала я.
Так оно и было.
– Я тебя любила, – сказала Пэм. – Возможно, ты в это сейчас не поверишь, но я действительно любила.
– Ты должна была сказать мне про Гари.
– Ты больно ранил меня своим поведением. Я никогда не понимала, почему ты путался с бабами на стороне. Разве меня тебе было недостаточно?
– О господи, это же было двадцать лет назад! Я был молодой. Глупый. Эгоист. И каждый раз я об этом жалел. Я пытался быть хорошим мужем. Поверь мне.
– Сколько у тебя было женщин? Ты никогда не говорил.
Сейчас Малоун не хотел ей лгать.
– Четыре. Случайные связи на одну ночь. А у тебя?
– Только один мужчина. Но я встречалась с ним несколько месяцев.
Это признание больно укололо Малоуна.
– Ты его любила?
– Настолько, насколько замужняя женщина может любить кого-то другого, кроме собственного мужа.
Он понял смысл ее слов.
– От той связи родился Гари. – Пэм, похоже, боролась с какой-то мыслью, застрявшей в ее душе еще с тех, прошлых времен. – Когда я смотрю на Гари, часть меня ненавидит саму себя за то, что я сделала, помоги мне Господи, но другая часть всегда испытывает благодарность за то, что Гари существует и всегда находится рядом со мной. Ведь ты приходил и уходил…
– Я любил тебя, Пэм. Я хотел быть твоим мужем. Я на самом деле кляну себя за свои поступки.
– Этого было недостаточно, – пробормотала она, уставившись глазами в пол. – Тогда я этого не понимала, но со временем осознала, что этого всегда будет недостаточно. Именно поэтому мы пять лет не жили вместе, прежде чем развелись. Я и хотела этого брака, и одновременно не хотела.
– Ты до такой степени меня ненавидела?
– Я ненавидела себя за то, что сделала. Для осознания этого мне потребовались годы. Уж ты мне поверь, человек, ненавидящий сам себя, находится в большой беде. Зачастую он просто сам не знает об этом.
– Почему ты не рассказала мне о Гари, когда это произошло?
– Ты не заслуживал правды. По крайней мере так я думала тогда. И поняла, что ошибалась, лишь в последние несколько лет. Ты мне изменял, я тебе изменяла, но я забеременела. Ты прав, мне следовало сказать тебе об этом тогда же, но мудрость приходит с возрастом, а в то время – я с тобой согласна – мы оба были молоды и глупы.
Пэм умолкла. Малоун тоже молчал. Наконец женщина снова заговорила:
– Вот почему я до сих пор злюсь на тебя, Коттон, и ничего не могу с собой поделать. И потому же я наконец рассказала тебе правду о Гари. Ты ведь понимаешь, я могла не говорить тебе ни слова и ты никогда бы ничего не узнал. Но мне захотелось, чтобы наконец-то все стало по-честному. Мне захотелось помириться с тобой…
– И с собой.
Она задумчиво кивнула.
– С собой – в первую очередь.
Ее голос надломился.
– Почему ты пошла за мной, когда я выбежал из квартиры Хаддада? Ты же понимала, что на улице будет стрельба!
– Можешь считать, что это всего лишь моя очередная глупая выходка.
Однако Малоун знал истинную причину этого ее поступка. Настало время сказать ей правду.
– Ты не можешь вернуться в Атланту, – проговорил он. – В аэропорту за тобой следили, потому я и вернулся.
Ее лицо застыло.
– Ты должен был рассказать мне об этом.
– Видимо, да.
– Но с какой стати кому-то следить за мной?
– Возможно, они хотят попытаться испробовать другой способ воздействовать на меня. А может, хотят подчистить концы.
Пэм поняла значение этих слов.
– Они хотят меня убить?
Малоун пожал плечами.
– Понятия не имею, в том-то все и дело. Мы можем только гадать.
Пэм снова легла на постель. Она слишком устала, была ошеломлена состоявшимся разговором, и у нее болело раненое плечо.
– Что ты намерен делать? Хаддад мертв, а израильтяне уже, должно быть, убрались восвояси.
