Он действительно понимал.
Думаю, в высших кругах дружище Билли Уолкера поносили на чем свет стоит. Но я впервые встретил человека, который так мне понравился.
Наверное, отношение к нему зависело от того, где кто стоит.
Он затормозил перед моим домом. К этому моменту я уже давно закончил свой рассказ. Однако он продолжал сидеть, сплевывать в окно и размышлять.
— Мистер Форд, вы не против, если я зайду к вам?
— Вряд ли это разумно, — сказал я. — У меня сложилось впечатление, что это долго не протянется.
Он вытащил из кармана старые часы-«луковицу».
— До поезда у меня есть пара часов, но… м-да, возможно, вы и правы. Сожалею, мистер Форд. Я надеялся, что увезу вас с собой.
— Я бы все равно не смог уехать, как бы ни сложилась ситуация. Вы же сами сказали: я привязан к этому городу. Пока я жив, я никогда не освобожусь…
У человека совсем нет времени, но ему кажется, что впереди у него вечность. Человеку совсем нечего делать, но ему кажется, что дел невпроворот.
Ты варишь кофе и выкуриваешь несколько сигарет, и стрелки часов сводят тебя с ума: они фактически не двигаются, они оказываются почти на том же месте, где ты видел их в последний раз. Сколько времени твоей жизни они отмерили — половину? Две трети? У тебя впереди вечность, а это значит, что времени нет совсем.
У тебя впереди вечность, и ты не знаешь, что с ней делать. У тебя впереди вечность, она шириной в милю, глубиной в дюйм и кишит крокодилами.
Ты заходишь в кабинет и берешь книгу с полки. Читаешь несколько строк с превеликим усердием, как будто от этого зависит твоя жизнь. Но ты знаешь, что твоя жизнь не зависит от того, что имеет смысл, и ты недоумеваешь, спрашивая себя, с чего ты взял, будто зависит. И начинаешь злиться.
Ты заходишь в лабораторию и движешься вдоль полок, сбрасывая бутылки и коробки на пол, а потом топчешь их. Ты находишь бутылку с 0,01-процентной азотной кислотой и вырываешь резиновую пробку. Приносишь бутылку в кабинет и поливаешь кислотой книги. Кожа переплетов начинает дымиться и сворачиваться — и в этом нет ничего хорошего.
Ты возвращаешься в лабораторию. Выходишь с галонной бутылью спирта и коробкой длинных свечей, которые всегда держали на случай непредвиденных обстоятельств. Непредвиденных обстоятельств.
Ты поднимаешься на второй этаж, а потом по небольшой лесенке — на чердак. Ты спускаешься с чердака и обходишь все спальни. Ты возвращаешься на первый этаж и спускаешься в подвал. А в кухню ты возвращаешься с пустыми руками. Без свечей и спирта.
Ты берешь кофейник и снова ставишь его на плиту. Скручиваешь сигарету. Берешь из ящика стола нож для мяса и засовываешь его в рукав своей рубашки.
Ты сидишь за столом перед чашкой кофе и с сигаретой в зубах и водишь локтем вверх-вниз, проверяя, насколько можно опустить руку, чтобы нож не вывалился. Пару раз он все же вываливается.
Ты думаешь: «Как такое возможно? Как можно причинить боль тому, кто уже мертв?»
Ты спрашиваешь себя, а правильно ли ты поступаешь, решив не оставлять ничего из того, что не должно существовать, и понимаешь, что поступаешь правильно. Понимаешь, потому что знаешь: ты запланировал это мгновение давно и не здесь.
Ты смотришь в потолок и прислушиваешься. Ты смотришь ввысь, сквозь потолок, в небо. И в твоей душе нет ни капли сомнения. Самолет прилетит с востока, из Форт-Уорта. И в самолете будет она.
Ты смотришь в потолок, усмехаешься, киваешь и говоришь:
— Давненько не виделись. Как у тебя дела, а, детка? Как ты, Джойс?
К черту все это. Я выглянул в заднюю дверь, потом прошел в дом и встал у окна. Естественно, все было так, как я и предполагал. Они окружили дом со всех сторон. Люди с «винчестерами». Большей частью помощники шерифа и несколько «инспекторов по безопасности», состоящих на жаловании у Конвея.
Было бы забавно взглянуть на них, выйти на террасу и громко поприветствовать. Но для них это тоже превратилось бы в забаву. Я решил, что они и так достаточно повеселились. К тому же некоторым «инспекторам» слишком хочется выслужиться перед своим боссом, продемонстрировать ему свою готовность выполнить любой его приказ, а у меня еще есть дела.
Нужно упаковать то, что я заберу с собой.
Я в последний раз обошел дом и убедился, что все — спирт, свечи и прочее — работает исправно. Я спустился вниз, тщательно закрыв за собой двери — все двери — и сел за стол в кухне.
Кофейник был пуст. Бумаги и табака осталось на одну сигарету. Я полез за последней — последней! — спичкой. Вот уж точно все складывается отлично.
Я дымил сигаретой, наблюдая, как граница между пеплом и бумагой подползает к моим пальцам. Наблюдал, зная, что они начнут именно сейчас и ни минутой позже.
Я услышал, как возле дома остановилась машина. Я услышал, как хлопнули две дверцы. Я услышал, как они прошли по дорожке и поднялись на террасу. Я услышал, как открылась входная дверь, и они вошли. Бумага догорела, и сигарета умерла.
Я положил ее на блюдце и поднял глаза.
Сначала я посмотрел в кухонное окно на двух парней, стоявших снаружи. Потом посмотрел на них: на Конвея и Хендрикса, на Хенка Баттерби и Джеффа Пламмера. Еще на двоих незнакомцев.
Наблюдая за мной, они расступились и пропустили ее вперед. Я посмотрел на нее.
На Джойс Лейкленд.
Ее шея была в шине, которая доходила до самого подбородка. Она держала спину неестественно прямо, ее походка была какой-то судорожной. Белая маска из бинтов и пластыря скрывала все лицо, и видны были только глаза и рот. Она пыталась что-то сказать — ее губы двигались, — но вместо нормального голоса слышался свистящий шепот.
— Лу… Я не…
— Конечно, — сказал я. — Я в этом не сомневался, детка.
Она продолжала идти ко мне, и я встал и поднял правую руку так, будто хотел пригладить волосы.
Я чувствовал, как искажается мое лицо, как губы оттягиваются, обнажая зубы. Я догадывался, как я выгляжу, но для нее, кажется, это не имело значения. Она не боялась. А чего ей бояться?
— … так, Лу. Только не так…
— Конечно, ты бы не могла, — сказал я. — Даже не представляю, как бы ты смогла.
— … только с…
— Два сердца, которые бьются как одно, — сказал я. — Два… ха-ха-ха… два… ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха… два… Господи бо… ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха… два гос…
И я бросился на нее. Я сделал именно то, что, по их мнению, я должен был сделать. Только не совсем. Получилось так, будто я подал сигнал: через щели в полу неожиданно повалил дым. Кухня взорвалась выстрелами и воплями, и я взорвался вместе с нею, пронзительно крича и хохоча, и… и… Над тем, что они не поняли самой сути. А эта суть вошла в нее на лезвии ножа, даже не задев ребра. И все они, думаю, жили долго и счастливо, и, думаю… это все.
Да, думаю, это все, если только нашей компании не дадут возможность попытаться еще раз на Новом месте. Нашей компании. Нам, людям.
Всем нам, кто начал исполнять свою роль по ложному сигналу, кто хотел иметь так много, а получил так мало, кто желал добра, а делал только зло. Всем нам. Мне, и Джойс Лейкленд, и Джонни Папасу, и Бобу Мейплзу, и старине Элмеру Конвею, и малышке Эми Стентон. Всем нам.
Всем нам.
Примерно 152 см и 45 кг.
Бедняки из белого населения южных штатов.
