Эвальд сразу вспомнил, что дворник их в прошлом — фельдфебель лейб-гвардии и участвовал в Памирской экспедиции, как и сам Юденич. Наверное, пристроил Семеныч бывшего командира по-тихому в самые верхние апартаменты, где никто уже год не живет. Тогда Эвальд еще не знал, почему отставной генерал от инфантерии не уехал, и был крайне удивлен. Он отыскал дворника и поведал о своих подозрениях. Семеныч чуть его не прибил, но Эвальд поклялся, что никому не проболтается. Да и кому рассказывать — два дня до отъезда оставалось, родители спешно распродавали имущество.
Но вдруг Эвальда посетила дикая мысль — задержаться. Остаться вместе с генералом и помочь ему покинуть страну. Как бы в искупление того случая с ограблением Эрмитажа. Смерть братьев Прянишниковых произвела на него ужасающее впечатление, все эти пять дней он ходил как пыльным мешком огретый — он впервые увидел, как умирают люди. Поэтому, когда семейство Эберманов село в поезд, следующий до Гельсингфорса, Эвальд незаметно ускользнул от родителей, занятых младшими детьми, и выскочил из уходящего состава.
Так началась его нелегальная жизнь в Питере. Чтобы меньше привлекать внимания, Эвальд придумал себе женский образ — вот где пригодились его артистические способности. От матери остались несколько париков, которые она решила не брать, старые ботинки, юбка, в которой она ходила в церковь, кое-что Эвальд перешил сам... и даже испугался, до чего похож на юную девушку. Он решил, что делать женскую грудь не стоит, потому что станет выглядеть слишком привлекательно. Вместо этого он ссутулился, немного взъерошил волосы на парике и стал похож на нескладную гимназистку.
И Семеныч, и генерал, и его адъютант, который тоже помогал бывшему командиру, сначала очень испугались, что Эвальд остался. Не хватало еще с мальчишкой связываться, тем более — переодетым. Но супруга Юденича взяла Эвальда под защиту: если хочет помогать — пусть помогает.
И Эвальд помогал. Доставал продукты и лекарства, собирал информацию, доставлял газеты — советские и зарубежные. Раздобыл для Николая Николаевича профессиональный грим, несколько бород и усов, парики, и теперь генерал сам мог выходить на улицу без риска быть опознанным. Жил Эвальд в дворницкой, с Семенычем, которому тоже помогал по хозяйству.
Самое смешное, что в том же подъезде, где на нелегальном положении проживали Юденичи, поселился и один из членов Комитета революционной обороны Петрограда, ставший после начальником Особого отдела ГубЧК Комаров. Лучшего прикрытия для генерала было не найти — в подъезде никогда не производили обысков и проверок.
Когда жена Николая Николаевича окончательно поправилась, встал вопрос об отъезде. Подложные документы, по которым Юденич с женой и адъютантом должны были покинуть Россию, сделали в посольстве Швеции еще до разрыва дипломатических отношений, и связным служил тоже Эвальд. Его звали с собой, но Эвальд отказался, только попросил отправить письмо родным в Швецию. Николай Николаевич обещал вернуться и освободить Петроград. И он даже попытался это сделать и не дошел до Питера каких-то двадцать километров, но это произошло уже потом, в 1919-м.
А пока Эвальд решил вернуться к дяде, потому что на дворника Семеныча начинали косо поглядывать: живет с какой-то молоденькой девицей, она его Гаврилой Семенычем величает, он ее Евкой... что у них там за жизнь такая непутевая? Поэтому Эвальд поспешно покинул теплую дворницкую и отправился к дяде Леннарту.
Леннарт Себастьянович оказался в безвыходном положении. Куда ему девать племянницу без документов? Соседи тоже станут думать бог весть что. И тут снова на помощь пришел Скальберг. Он не только помог сделать новые документы, согласно которым Эвальд стал Евой Станиславовной Ригель одна тысяча девятисотого года рождения, происхождения мещанского, но и во всеуслышание объявил Еву своей невестой, и она переехала к нему. Тогда же Ева и устроилась работать в Эрмитаж, где нужны были грамотные сотрудники с хорошим почерком.
Вроде, все опять наладилось и пошло своим чередом, но накануне нового 1920 года Ева прибежала с работы сразу к дяде Леннарту.
— Дядя, признавайся — ты взял тритона?
— Что? — испугался Леннарт Себастьянович.
— Я знаю, что ты взял тритона. Больше некому.
— Почему некому? А Скальберг?
— А почему ты спросил про Скальберга? Откуда ты знал, о каком тритоне я спрашиваю?
Леннарт Себастьянович испуганно смотрел на «племянницу».
— Я не мог удержаться. Ты расскажешь Скальбергу?
— Что я могу ему сказать? Что он идиот и не посмотрел, сколько всего предметов в портфеле? Мы их, по-моему, и не пересчитывали, так оставили. Ты ведь знал все про эту коллекцию?
— Не все, только про тритона. Я даже Булатовича видел, как тебя.
— Тогда расскажи.
— Зачем?
— Затем, что какой-то человек эту коллекцию ищет. И если он узнает про тебя, боюсь, нам всем не поздоровится.
— Он из чека?!
— Хуже. У него глаза разного цвета.
И Эвальд рассказал о визите к Бенуа человека с голубым и зеленым глазами. Человек выглядел вполне обычно, но от него исходила опасность, и Бенуа после его визита казался жалким и испуганным. Эвальду удалось подслушать их разговор.
— Что же делать? Что делать? — а потом, будто опомнившись, спросил: — А откуда ты знаешь, что я взял именно тритона?
О, Эвальд знал. Став каталогизатором музея, Ева Станиславовна Ригель много времени уделяла изучению картотеки, в которой проводила большую часть рабочего времени. Раньше времени управившись с бумажной работой, она искала следы коллекции Булатовича. Ее просто распирало любопытство узнать, за чем же все-таки они тогда влезли в Зимний дворец и за что погибли братья Прянишниковы.
Бумажный след Ева обнаружила сразу, нашла опись коллекции и поняла, что речь идет об амулетах вроде того, какой носил «на удачу» Лешка Прянишников.
Нашла Ева и более позднюю опись, по которой возвращали коллекцию чекисты. И сразу увидела, что одной позиции — тритона — не хватает. Сначала, конечно, Ева начала подозревать Скальберга — ведь это он возвращал сокровища. Но потом от этой идеи пришлось отказаться, потому что это совсем не походило на Шурку. Он сильно изменился, дома ночевал редко, большей частью гонялся за жуликами и бандитами, и Ева жила в его комнате одна. Разумеется, она обшарила в комнате каждый уголок, но дома у Скальберга была только кровать. Ни стола, ни стула, ни шкафов, ни полок. Раз в неделю он отдавал постельное белье в стирку, сам шел в баню, там же отдавал в стирку всю свою одежду и исподнее. У него не было ничего, зачем ему еще какая-то безделушка?
Дядя Леннарт повинился и просил никому не рассказывать.
Однако все открылось само по себе. К Скальбергу в феврале 1920-го пришли с обыском чекисты, обалдели от спартанской обстановки и забрали на допрос. С допроса Шурка вернулся угрюмый.
— Ты чего такой? — спросила невеста.
— Ты знаешь, что дядя нас всех надул?
— Что?
Шурка рассказал, что его тягали на допрос по поводу возвращенных сокровищ. Оказалось, что в Эрмитаже кое-что не стыковалось — пропал один предмет из коллекции Булатовича.
— Может, Кирилл на ходу из портфеля вынул? — предположила Ева.
— Ничего он не вынимал, он у меня все время перед глазами маячил.
— Ну, я тогда не знаю...
— Не юли, все ты знаешь. Видела эту штуку?
— Видела.
— Ее уже ищут. И не только чекисты.
Оказывается, у Скальберга было полным-полно своих людей в уголовной среде. Через них он узнал, что какой-то купец через Ваньку-Белку разыскивает тритона и готов платить за него миллион золотом.
— Понимаешь, что это значит? Стоит твоему дяде где-то засветить предмет — и ему голову оторвут вместе с этим тритоном. И тебе заодно, если под руку попадешься. Не посмотрят, что баба, а то еще и попользуются.
— А что делать?
— Возвращать в музей. Подбросишь там тихонько, глядишь, при новой ревизии обнаружите, обрадуетесь находке.
— Дядя не согласится.
— Я его охранять не буду, так и передай, — пожал плечами Скальберг. — У меня и без него проблем хватает.
Разумеется, Эвальд передал этот разговор дяде. Леннарт Себастьянович хоть и перетрусил отчаянно, но все же расставаться с предметом не хотел. Тритон казался ему единственным, ради чего стоит жить.
— А этот твой визитер, Иванов... — задумчиво спросил Богдан, когда они вдвоем с Евой уже подошли к дому дяди Леннарта. — Ты помнишь, как он выглядел?
— Даже нарисовать смогу.
— Если ты такая талантливая, чего в проститутки подалась?
— Из любви к искусству. Классический театр сейчас в загоне, в моде экспериментальные постановки...
— Ага, вот ты и экспи... то самое, короче. Я вот думаю — этот твой Иванов не мог убить Скальберга?
