Сейчас Грутас снова прикидывал.
— А этот Свенка был на фронте?
Он, как и все остальные, считал, что любой, не замазанный такими же преступлениями на Восточном фронте, как они сами, для них бесполезен.
Кольнас снова пожал плечами:
— Голос по телефону звучит молодо. Дортлих там все приготовил.
— Надо все вывозить прямо сейчас. Продавать еще рано, но вывезти все равно необходимо. Когда он снова будет звонить?
— В пятницу.
— Скажи ему, чтобы начинал действовать.
— Он и сам захочет оттуда убраться. Ему будут нужны бумаги.
— Мы можем переправить его в Рим. Не думаю, что он нам нужен здесь. Можешь обещать ему что угодно, понятно?
— Все эти произведения искусства объявлены в розыск, — заметил Кольнас.
— Возвращайся в свой ресторан, Кольнас. Продолжай бесплатно подкармливать flics[64], и они в благодарность будут аннулировать твои штрафы за превышение скорости. Когда в следующий раз соберешься сюда, чтобы поплакаться, прихвати с собой пирожных.
— Он справится, — сказал Грутас Милко, когда Кольнас уехал.
— Надеюсь, — ответил Милко. — Мне неохота возиться с его рестораном.
* * *
— Дитер! Где этот Дитер? — Грутас грохнул кулаком в дверь каюты на нижней палубе и распахнул ее.
На койках сидели две испуганные молодые женщины, обе прикованные цепью за запястья к трубчатым рамам коек. Дитер, молодой человек лет двадцати пяти, держал одну из них за волосы, зажав их в кулаке.
— Поцарапаешь им морды, разобьешь губы — цена упадет, — заметил Грутас. — А вот эта сейчас будет моя.
Дитер отпустил волосы женщины и стал копаться у себя в набитых разным барахлом карманах в поисках ключа.
— Ева! — позвал он.
В каюту вошла пожилая женщина и встала у двери.
— Вымой вот эту, и пусть Мюллер отведет ее наверх, — сказал он.
Грутас и Милко прошли через склад и вышли к машине. В отдельном отсеке склада, отгороженном веревкой, стояли ящики с маркировкой «Бытовая техника». Грутас углядел среди них английский холодильник.
— Милко, знаешь, почему англичане пьют теплое пиво? Потому что пользуются холодильниками «Люкас». Это не для меня. Я предпочитаю «Келвинейтор», «Фриджидэр», «Магнавокс», «Кертис-Мэтис». Мне нужно все американское. — Грутас поднял крышку рояля и взял несколько нот. — Это только для борделя годится. Мне такое не нужно. Кольнас нашел мне «Бозендорфер». Самый лучший. Забери его из Парижа, Милко… когда покончишь с другим делом.
Прекрасно зная, что он не появится, пока не соскребет с себя всю грязь и не приведет себя в порядок, она ждала в его комнате. Он никогда не приглашал ее сюда, и она не совала сюда нос. Она осмотрела рисунки на стенах, анатомические наброски и зарисовки, что заполняли половину комнаты. Она легла на его кровать в другой половине комнаты, безупречно-японской, прямо под свесом крыши. На маленькой полке лицом к кровати стояла картина в рамке, прикрытая шелковой салфеткой с вышитыми на ней летящими в ночи цаплями. Лежа на боку, леди Мурасаки протянула руку и подняла шелк. Он закрывал великолепный рисунок, изображавший ее самое — обнаженной, в ванне замка, — карандаш и мелок, чуть подкрашенные пастелью. Рисунок был подписан символом «вечность восемью взмахами кисти» и японскими иероглифами «травяного писания», не совсем точно означавшими «цветок на воде».
Она долго смотрела на него, потом прикрыла шелком и закрыла глаза. На память ей пришли строки из поэмы Ёсано Акико[65]:
Средь звуков, что мой кото издает,
Есть звук один, таинственный, чудесный.
Он из глубин души моей исходит.
На второй день, вскоре после рассвета, она услышала шаги на лестнице. Щелкнул ключ в замке, и Ганнибал предстал перед ней, усталый и взъерошенный, с рюкзаком в руке.
Леди Мурасаки уже встала.
— Ганнибал, я хочу слышать твое сердце, — сказала она. — Сердце Роберта уже замолкло. Твое сердце остановилось в моем сне. — Она подошла к нему и приложила ухо к его груди. — От тебя пахнет дымом и кровью.
— А от вас пахнет жасмином и зеленым чаем. От вас пахнет миром.
— Ты ранен?
— Нет.
Ее лицо прижималось к груди Ганнибала, там, где висели солдатские медальоны. Она вытащила их из ворота его рубашки.
— Ты снял их с мертвых?
— Каких мертвых вы имеете в виду?
— Советская полиция знает, кто ты. Ко мне приходил инспектор Попиль. Если ты пойдешь прямо к нему, он тебе поможет.
— Эти люди еще не умерли. Они очень даже живы.
— Они во Франции? Тогда сдай их инспектору Попилю.
— Сдать их французской полиции? Зачем? — Он покачал головой. — Завтра воскресенье — правильно?
— Да, воскресенье.
— Поедемте завтра вместе со мной. Я за вами зайду. Я хочу, чтобы вы вместе со мной взглянули на одного зверя, и тогда вы сами скажете, следует ли ему бояться французской полиции.
— Но инспектор Попиль…
— Когда встретите инспектора Попиля, скажите ему, что у меня есть для него письмо. — И Ганнибал покивал ей.
— Где ты моешься?
— В лаборатории, под пожарным краном, — ответил он. — Как раз туда я сейчас и отправлюсь.
— Поесть не хочешь?
— Нет, спасибо.
— Тогда поспи, — сказала она. — Я поеду с тобой завтра. И послезавтра, и послепослезавтра…
Мотоцикл Ганнибала Лектера был двухцилиндровый «БМВ», брошенный отступавшими немецкими войсками. Он был перекрашен в сплошной черный цвет, имел низкий руль и заднее сиденье для пассажира. Леди Мурасаки ехала позади него, в своей головной повязке и сапогах чем-то напоминая парижского апаша. Она прижималась к спине Ганнибала, легко сжимая ему ладонями ребра.
Ночью прошел дождь, и мостовая теперь, под лучами утреннего солнца, была чистая и сухая, мотоцикл хорошо держал асфальт, даже когда они наклонялись на поворотах, мчась сквозь лес Фонтенбло и пересекая поочередно тени от деревьев и залитые солнцем участки дороги. Воздух, бьющий в лицо, был прохладным в низинах и теплым на открытых местах.
Угол наклона на поворотах гораздо сильнее чувствуется на заднем сиденье мотоцикла, и Ганнибал ощущал ее позади себя и первые несколько миль старался снижать скорость, но потом она сама вошла во вкус, лишние пять градусов наклона уже не казались ей чрезмерными, она как бы слилась с ним, и они продолжали мчаться вперед через лес. Миновали живую изгородь из жимолости, воздух вокруг нее был таким сладким на вкус, что она даже ощутила его на губах. Вкус разогретого асфальта и жимолости.
«Восточное кафе» расположено на западном берегу Сены примерно в полумиле от города Фонтенбло. От него открывается приятный вид на лес на противоположном берегу. Мотор мотоцикла замолк и начал пощелкивать, остывая. Возле входа на открытую террасу кафе стояла вольера, в ней порхали овсянки — владелец тайно специализировался на блюдах из этой птички. Законы, запрещающие использование овсянок в качестве жаркого, то издавались, то отменялись, в меню же они фигурировали как жаворонки. Овсянка — замечательная певчая птичка. Вот и сейчас они пели, наслаждаясь солнечным днем.
Ганнибал и леди Мурасаки остановились, чтобы полюбоваться ими.
— Такие маленькие и такие прекрасные, — заметила она, все еще возбужденная быстрой ездой.
Ганнибал прислонился лбом к сетке вольеры. Маленькие птички повернули головы и теперь смотрели на него одним глазом. Их песни напоминали диалект его родных мест в Прибалтике, он слышал его в лесу, дома.
— Они точно такие, как мы, — сказал он. — Знают, что их товарок поджаривают, но все равно продолжают петь. Пойдемте.
Три четверти столиков на открытой террасе были заняты посетителями — вперемешку деревенскими и городскими жителями в воскресных костюмах. Все были заняты поздним завтраком. Официант провел их к свободному столику.
Сидевшие за соседним столом мужчины заказали жаркое из овсянок на всех. Когда маленькие жареные птички прибыли, все низко наклонились над своими тарелками, накрыв головы салфетками, чтобы сохранить весь аромат жаркого.
Ганнибал втянул ноздрями воздух, доносившийся от их стола, и решил, что вино у них отдает пробкой. И с бесстрастным лицом наблюдал, как они тем не менее его пьют.
— Хотите мороженого? Пломбир с орехами и фруктами?
— Отличная мысль.
Ганнибал пошел внутрь ресторана. Остановился перед меню, написанным мелом на черной доске, и внимательно прочитал лицензию с именем ресторатора, висевшую рядом с кассой.
В коридоре одна из дверей имела табличку «Prive»[66]. Коридор был пуст.
Дверь была не заперта. Ганнибал отворил ее и пошел по лестнице вниз, в подвал. Там, в наполовину распакованном ящике, стояла американская посудомоечная машина. Он наклонился и прочитал адрес на упаковке.
