– Значит, тебя… зовут Рами? И все?
– Раньше меня звали Алис, но Рами вполне достаточно.
Она отошла от окна, взяла пару аккордов на гитаре и посмотрела на Яна.
– Знаешь, что мы сделаем? – спросила девочка.
– Что?
– Дадим концерт. Еще немного порепетируем, а потом поиграем для привидений.
– Каких привидений?
– Для всех, кого здесь держат в плену.
Ян кивнул и подумал, что он-то себя пленником не ощущает. Наоборот, эта ограда – защита от остального мира.
Внезапно дверь открылась, и показалась черноволосая женская голова в больших блестящих очках.
– Алис?
Рами замерла и напряглась как струна. И правда – длинная, тонкая… как струна.
– Что? – спросила она еле слышно.
– Ты не забыла, что у нас сегодня сеанс терапии? В три часа.
Рами промолчала.
– Просто поговорим. Уверяю, ты почувствуешь себя лучше.
Дверь закрылась.
– Болтунья, – сквозь зубы сказала Рами. – Психобалаболка. Я ее ненавижу.
На пятое утро в Юпсике Ян сидел в своей комнате и продолжал серию о Затаившемся и Банде четырех. На постели комком лежала простыня. Сейчас она высохла, но когда Ян проснулся, простыня была мокрой.
На столе рядом дневник – тот самый, что нашла для него Рами. Он приклеил скотчем на обложке сделанный Рами поляроидный портрет и начал записывать. Все, что случилось за последнюю неделю, все, что говорила ему Рами, все, что пришло в голову ему самому. И вдруг оказалось, что исписано уже много страниц. Странно.
В дверь его палаты постучали. Он поступил так, как поступала в таких случаях Рами, – промолчал. Но дверь все равно открылась, и в щели появилась бородатая физиономия. Психолог по имени Тони.
– Привет, Ян. Нам с тобой надо поговорить.
– О чем? – Ян невольно напрягся.
– Об одном парне… зовут его, если не ошибаюсь, Ян Хаугер. – Тони улыбнулся в бороду. – Пошли в мой кабинет.
Ян остался сидеть за столом с карандашом в руке. Он помнил телефонные угрозы. Ничего он им не расскажет.
Но психолог спокойно ждал, и Ян в конце концов сдался.
Они прошли через столовую, откуда вела на второй этаж лестница. Через весь второй этаж тянулся коридор с бесчисленными дверьми служебных кабинетов по обе стороны. За одной из этих дверей и помещался кабинет психолога.
– Садись.
И, не дожидаясь, пока Ян опустится в кресло, уселся за письменный стол и начал перелистывать бумаги в какой-то папке. Ян посмотрел в окно. Небо было ясным и голубым, солнце то и дело вспыхивало в лужах талой воды на больничной парковке.
Психолог вдруг поднял на него глаза:
– А где ты взял снотворное?
Ян не ожидал такого вопроса и ответил автоматически:
– У мамы.
– А бритвенные лезвия? У отца?
Ян молча кивнул.
– Как ты думаешь… это надо толковать в какой-то степени символически?
– В каком смысле «толковать»?
Он и в самом деле не понял, что хотел спросить психолог.
– Ну… сам подумай, – Тони подался вперед, – то, что ты проглотил снотворное не чье-то, а именно своей матери, что ты раздобыл лезвия не где-то, а именно у отца… может быть, это был своего рода протест? Протест против родителей?
Ян никогда не думал о случившемся под таким углом. И сейчас не задумался – покачал головой и тихо ответил:
– Я просто знал, где они лежат.
– О’кей… Но если мы подведем итог того, что произошло, получим вот что: ты проглотил пятнадцать таблеток, разрезал вены на запястьях и прыгнул в озеро рядом с домом.
Ян промолчал. Да, так все и было. Но сейчас все, о чем говорил психолог, воспринималось как сквозь вату, нечетко, как сон. Как комикс. Затаившийся и пруд.
– Это не озеро, – сказал он. – Пруд.
– Ну хорошо, не озеро, а пруд. Но ведь и в пруду можно неплохо утонуть, а?
– Можно.
Ему не хотелось вспоминать, как это было там, под водой, когда он понял, что ему не хватает воздуха, а сил выплыть уже нет. Ян уставился на ковер под столом. Ярко-зеленый.
– И тебя вытащили из пруда добрые люди, которые случайно проходили мимо. Потом отвезли в госпиталь, оказали помощь и перевели к нам. В детскую и юношескую психиатрическую клинику, где ты сейчас и находишься.
– Я знаю.
Молчание.
– Когда ты прыгнул в пруд, ты хотел умереть… а сейчас? Ты все еще хочешь умереть?
Ян опять посмотрел в окно. За парковкой высилось огромное, наверное десятиэтажное, здание городской больницы с бесчисленными стеклами в стальных переплетах. Солнце плавилось в этих стеклах. Когда он прыгнул в ледяную воду пруда, была зима, а сейчас все сияет совершенно по-весеннему.
Здесь спокойный мир. Можно, конечно, сказать, что он за решеткой, зато в безопасности.
– Нет, – сказал он уверенно.
Здесь, в Юпсике, умирать ему не хотелось.
– Очень хорошо. Просто замечательно. – Тони сделал пару пометок в своем блокноте. – Но всего три дня назад все было по-другому. Как ты себя чувствовал тогда?
– Очень плохо.
– А почему плохо?
Ян вздохнул. Вот об этом-то ему как раз и не хотелось рассказывать. Конечно, он мог бы говорить о Банде четырех сколько угодно, часами, но ничто от этих разговоров к лучшему не менялось.
– Нет приятелей, – только и сказал он.
– Нет приятелей… нет друзей, – уточнил Тони. – Почему?
– Не знаю… они считают, что я придурок.
– Почему?
– Потому что я рисую комиксы.
– Ты рисуешь? Очень хорошо… а чем ты еще занимаешься в свободное время?
– Читаю… немного играю на ударных.
– В группе?
– Нет… в школьном духовом оркестре.
– А в оркестре у тебя нет друзей?
Ян покачал головой.
– Значит, ты чувствуешь себя одиноким? Самым одиноким человеком в мире? Так, Ян?
Ян кивнул.
– И кто тому виной? Думаешь, это твоя вина?
– Наверное. – Ян пожал плечами.
– Почему? В чем ты виноват?
– У всех остальных есть приятели.
– У всех?
– У всех. Они могут дружить, а я почему-то не могу. Хотя должен бы.
– И у тебя никогда не было друзей?
Ян отвернулся и посмотрел в окно:
– Почему никогда? Раньше был один, в классе. Но они переехали.
– Как его звали?
– Ганс.
– И как долго вы дружили?
– Долго. Думаю, с детского садика.
– Значит, ты можешь дружить, Ян? В тебе нет ничего такого, что помешало бы тебе дружить с людьми твоего возраста.
Ян опустил глаза.
Я писаюсь по ночам, и это все портит, хотел он сказать, но промолчал.
– С тобой все в порядке, – повторил Тони и откинулся на стуле. – А потом поговорим, что мы можем сделать, чтобы ты чувствовал себя лучше. Договорились?
– Договорились.
И Ян пошел по коридору к лестнице, читая по дороге таблички на дверях.
Гуннар Толль, дипл. психолог; Людмила Нильссон, дипл. врач; Эмма Халеви, дипл. психолог; Петер Бринк, куратор. Ни одно из этих имен ровным счетом ничего ему не говорило.
«РЫСЬ»
Ян проснулся и поначалу никак не мог сообразить, где он. Улегся где-то – одетый, даже в куртке, – на холодном каменном полу. Улегся и заснул. Точно не дома. А где?
Над головой – низкий потолок из армированного бетона.
Бетон… Ян сразу вспомнил. Он в лесном бункере. Забрался сюда, хотел немного отдохнуть после сумасшедшего дня – и вырубился.
Глупо. И опасно. Стальная дверь приоткрыта – его сапоги чуть не торчат наружу. Он выглянул – серое небо, серый ельник. Скоро рассвет.
Он вдруг похолодел: а что, если Вильям удрал в темноте? Нет… в полуметре он слышит ровное дыхание под ворохом шерстяных одеял. Вильям все еще спит.
Воздух в бункере довольно холодный. Он замерз, в ногах никакой чувствительности, и начал поджимать пальцы, чтобы стимулировать кровообращение.
С трудом сел – тело не слушалось. Совершенно не отдохнул – наоборот, чувствовал себя грязным и уставшим.
Вчера вечером его опьяняло чувство победы – план удался, все вышло, как он хотел. А сейчас вся его коварная затея представлялась глупой, жестокой и даже преступной. Что он делает? Он в бункере с крошечным ребенком, которого намеренно запер здесь накануне.
Вильям пошевелился, и Ян замер. Просыпается? Нет. Пока нет.
Ян вытащил робота наружу и записал три новых послания – дескать, все хорошо, Вильям, все замечательно, не о чем волноваться – и поставил рычажок на Standby. Это значит, что громкоговоритель робота будет активироваться голосом Вильяма. Как только Вильям заговорит, робот тут же произнесет: «Все хорошо, Вильям».
Вильям тоненько покашлял – уже второй раз. Рука выпросталась из-под одеяла – он что-то искал на бетонном полу.
Ян поставил робота, быстро вылез из бункера и запер засов.
Сорок шесть часов, подумал он и посмотрел на часы.
Без десяти семь. Осталось тридцать часов, и тогда он выпустит Вильяма. Тридцать часов – это немало.
Через четверть часа он вернулся в «Рысь». Еще никто не пришел, но у него был свой ключ.
Тишина. Тяжелая, странная тишина – он привык, что здесь звучат детские голоса.
