— А что случилось с результатами обследования каготов?
— Вот как раз это и интересовало Нэрна больше всего. — Эмма Вайнард взяла сумочку, готовясь уйти. — Я ему сказала, что инквизиторы особо охраняли все свои тайные документы относительно басков и каготов, это был высший уровень секретности.
— Тогда, полагаю… эти документы отсылались в Рим, в Ватиканскую библиотеку?
— И да и нет. Не забывайте, что инквизицией руководили доминиканцы, черные монахи, или псы Господа, как их называли за их фанатизм и садизм. Это средневековый каламбур, основанный на названии их ордена. Domine Cani на латыни — Dogs of God[44] на английском.
— Мне нравится этот средневековый каламбур.
— Доминиканцы были самыми яростными сжигателями ведьм в Средние века. Две таких «собаки Господа» сочинили Malleus malleficarum, «Молот ведьм», ставший буквально библией охотников на ведьм. Боже, уже почти три часа!
Женщина уже поднималась с места. Саймон встал и пожал руку мисс Вайнард, пока она элегантно приносила извинения:
— Мне очень жаль, что приходится убегать. Но нужная мне библиотека закрывается в четыре. Однако я могу еще ответить на ваш последний вопрос — вы ведь хотите знать, что случилось со всеми теми соблазнительными архивами?
— Очень хочу.
— Отлично. Некоторые из самых реакционных доминиканцев в особенности цеплялись за проклятие Каина. Они и по сей день в него верят и отказываются бросить материалы, которые, как им кажется, подтверждают их точку зрения. Но в то же время Папа Римский не хотел раскола — Папы никогда не хотят раскола! — так что в итоге был достигнут некий компромисс.
— Продолжайте…
— Документы, относящиеся к каготам и баскам, были сохранены, но в великой тайне. Их держали в Ангеликуме, доминиканском университете в Риме. И многие века они пребывали там в полной сохранности. Но потом, после войны, после нацистов, кто-то счел, что это место недостаточно надежно для столь… провокационных документов. Вы и сами понимаете, что это действительно проблема, — она снова осторожно улыбнулась. — И что же случилось? По слухам, архив переправили в какое-то другое место, еще более надежное. Но это всего лишь слухи. Так что ответ на ваш вопрос представляет вот такую любопытную истину: никто этого не знает наверняка! Ученые десятилетиями спекулировали на этой теме. Рассуждали, что же случилось с документами о басках и каготах. Это теперь настоящая теологическая головоломка.
— А вы сами что думаете?
— Я? Я подозреваю, что эти архивы были просто уничтожены и что вся эта болтовня о конспирации — просто фантазии. Именно это я и сказала Ангусу Нэрну, к его великому разочарованию. Но так уж обстоит дело. А теперь я должна вас покинуть, пока у меня весь день не пропал понапрасну.
— Ох… большое вам спасибо! — Саймон чувствовал себя пресыщенным; он все еще переваривал странный обед и еще более странную информацию. — Еще раз спасибо. Все это невероятно полезно и интересно. Просветляюще.
Профессор небрежно бросила, что благодарить тут не за что. Ее улыбающееся лицо исчезло, когда леди спустилась вниз по винтовой лестнице. Оплатив счет и спрятав в карман чек, Саймон через минуту-другую тоже покинул ресторан.
На улице он поймал такси, чувствуя себя довольным проделанной работой. Теперь Куинн вполне мог позволить себе отправиться домой. Он развалился в большом лондонском такси и закурил толстую воображаемую сигару.
Но тут он вспомнил. Фазакерли. И пока такси катило мимо часовых мастерских и стеклянных стен квартир на Клеркен-уэлл, журналист достал из кармана телефон и прослушал голосовые сообщения.
Первое сообщение было длинным, несвязным и непоследовательным. Профессор сказал, что он сидит в своем кабинете в последний раз и что у него есть кое-какие новые теории, которые, как ему кажется, могут заинтересовать Саймона. Он что-то бормотал насчет «церковных оппонентов» его исследований. Даже упомянул Папу Римского. Он извинялся за то, что говорит так долго, «как старый болтливый холостяк, любящий морализировать»; послание действительно было настолько длинным, что последние слова затихли, не уместившись в выделенное время.
Саймон начал слушать второе сообщение.
Но это вообще не было сообщением. По крайней мере, это не было сознательным вызовом как таковым. Ясно было, что звонок сделан случайно, когда по ошибке нажали кнопку повтора вызова, то ли сев на трубку, то ли как-то задев ее.
Фазакерли по ошибке позвонил Саймону во второй раз. И аппарат записал чей-то крик — крик невыносимой боли. Возможно, наверняка, как ни чудовищно… но кто-то умирал.
Это казалось абсурдным. Саймон откинулся назад, на его лбу выступили капли пота, как липкие и холодные капли росы… невозможно было слушать эту чудовищную запись.
Начало «послания» представляло собой нечто вроде низкого, стонущего вздоха. А на заднем плане слышалось какое-то гудение. Похожее на гудение бензопилы где-то в лесу. Лесорубы за работой. Стон был искренним и отчаянным, в нем смешивались страх и боль; потом дыхание ускорилось, стало отчаянным… А потом его сменило бульканье, прерывистое бульканье, как будто кого-то энергично рвало и человек не мог дышать. И все это время слышалось все то же пугающее гудение.
Самым страшным во всей этой невыносимой записи было одно-единственное различимое слово — «хватит…», произнесенное между бульканьем, и потом — последний ужасающий хриплый вздох. Но этого слова было достаточно для того, чтобы узнать Фазакерли.
— Стойте! — закричал Саймон, колотя в стекло, отделявшее его от водителя такси.
Они были в каких-нибудь двухстах ярдах от лабораторий «Карты генов».
Водитель резко остановил машину и удивленно обернулся к Саймону.
Куинн отдал ему двадцать фунтов, выскочил из такси и помчался по элегантной Гордон-сквер. Нашел старую облупившуюся дверь — она была приоткрыта. Саймон побежал вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Он был в отчаянии.
Но вот журналист добрался до лаборатории и офисов «Карты генов». Аппараты все так же стояли вокруг, холодные и никому не нужные. Гидравлический резак и центрифуга помалкивали. Все выглядело обычно, то есть точно так же, как в прошлый раз. Пыльная аппаратура. Пустые письменные столы. Заброшенные комнаты. Открытые двери. На одном из столов — забытая кем-то из ученых яйцеобразная кукла с кучерявыми волосами и широкой ухмылкой.
Но где же Фазакерли? Может, все эти звуки ничего не значили? Может быть, Саймон просто неправильно понял это жуткое второе сообщение?
Панический страх вернулся, когда Саймон услышал гудение. Это было то же самое гудение, что записал его телефон. Как звук пилы, доносящийся сквозь бесконечный голый лес, заваленный снегом… Кто-то там заготавливал дрова, далеко, в черно-белом пространстве…
Саймон приостановился. Там. Звук исходил из дальнего угла лаборатории. Работал один из тех аппаратов, которые Фазакерли показывал Саймону во время их небрежного осмотра помещений. Микроволновая печь промышленных размеров, которую использовали для стерилизации, и гистологии, и…
Саймон рванулся вперед. Огромный, как шкаф, аппарат был включен. Он что-то приготовлял, хлопотливо подогревал, как счастливая домохозяйка, напевающая себе под нос. В печи что-то лежало…
Конечно, Саймон знал, что именно там лежит, и, конечно же, он не хотел этого знать. Он отвернулся, потом снова посмотрел на печь, подавляя желание бегом броситься вон, на улицу, чтобы заглушить этот омерзительный, чудовищный страх.
К темноватому стеклу дверцы просторной печи прижималось лицо. Запеченное, покрытое влагой старое лицо, из белых сморщенных ноздрей которого свисали тошнотворные нити. Сварившееся, но не зарумянившееся. Кожа была бесцветной, местами розоватой, один выскочивший из орбиты глаз висел на тонком нерве…
Гудение затихло. Микроволновка дала свисток и отключилась.
Рана на его руке уже покрылась тонкой корочкой засохшей крови, но Дэвид все еще чувствовал боль. И не утихала тревога.
Дэвид стоял в залитом солнцем саду дома каготов, наматывая свежую повязку на пораненную руку. Сад весь зарос, деревья кое-где упали, между камнями обрушившейся стены проросли цветы, дорожки затянуло плющом. Зато сад был велик и хорошо скрыт, и в нем было много воздуха и света, в отличие от сырых и зловещих переходов и комнат древнего дома каготов. Хорошее место для разговора. Хорошее место для того, чтобы подумать о связи любимого деда с нацистами.
Закрепив узел повязки, Дэвид снова ощутил внутри, совсем недалеко от поверхности, всплеск горя, охватившего его после разговора с мадам Бентайо. Он так и эдак вертел в памяти их примечательный диалог и каждый раз приходил к одному и тому же неизбежному выводу. Никуда не мог от него деться. Они должны были все быть пленниками здесь, в Гюрсе, — Хосе, дед, бабушка Элоизы.
