Она усадила его рядом с собой, заставила посмотреть прямо в глаза и сказала, что тут нечего бояться и нечего смущаться. Все вполне естественно. Когда-нибудь ему встретится подходящая девушка, и потребности, которые сейчас кажутся ему столь смущающими, обретут смысл. Стыдиться тут нечего, собственное тело надо знать. По сути дела, она подтолкнула его в этом направлении, заметив, что в случае чего он всегда может к ней обратиться. Помню, как, бывало, проходя мимо его закрытой спальни, я слышал, как они с Нэнси о чем-то шушукаются. Он знал, что может ей довериться, а я понимал, что мне лучше не вмешиваться. Джонатан мог быть уверен, что мать его всегда поймет. Наш сын всегда будет защищен от интернет-хищников вроде меня.
Я солгал насчет своего возраста, чтобы завлечь к себе в друзья кого-нибудь помоложе. Я прикинулся другим, не тем, кем был на самом деле.
Вчера вечером я разместил оставшиеся фотографии. Ни одному ребенку нельзя показывать такого. Подумайте, каково бы вам было, если бы ваша мать предстала перед вами в таком виде – все открыто, срам, непристойность. Не думаю, что кому-то удалось бы стереть из памяти такие картинки. Но нечего копаться в прошлом. У нас миссия.
Маленький Ник. Он ждал меня – он хотел больше узнать про эти снимки. Кто их сделал? Ну, так я ему и сказал. Затем отправил фотографию Джонатана, ту, что я выбрал. На ней запечатлен десятилетний мальчик в свитере, который связала и подарила ему на Рождество бабушка. Он явно доволен собой, грудь выпячена так, чтобы лучше была видна черепашка Ниндзя, которую бабушка вывязала прямо посередине. И добавил несколько слов:
Джонатан Бригсток
26 июня 1974 – 14 августа 1993
Идеальный незнакомец, умерший, спасая твою жизнь
Ему понадобится какое-то время, чтобы направить свои мысли на умершего Джонатана – своего юного друга, каким он никогда не был, – направить мысли на все то, что я для него приготовил. Поможет книга: я отметил страницы, так что на сей раз он уже никак не сможет не узнать ее или себя. Нэнси тоже должна сказать свое слово. Возможно, ему удастся дать какие-нибудь ответы на ее вопросы.
Почему она не пришла на помощь своему ребенку? Что же это за мать, которая поворачивается спиной, когда он остается один в море? Ребенок, даже не умеющий плавать. Без спасательного пояса или жилета. Да какая же мать, если она только в своем уме, на это способна? Или она все же не в своем уме?
Она была готова увидеть своего ребенка тонущим – ведь сказала же она, что лучше бы Джонатан не делал этого. Это были ее собственные слова. Неужели похоть может быть сильнее материнской любви? Малютка Ник. Неужели он был таким уж маленьким монстром, что мать не считала его достойным спасения?
Ну вот, ушел мой последний пост – отрывок из дневника Нэнси. Ощущение такое, будто я засунул котенка в мешок и бросил в канаву. Я слышу, как он мяукает, но ничего не могу для него сделать. Тони либо выплывай – выбор твой.
2013, лето
Кто-то схватил его за руку и потащил к двери. Все, надо немедленно заканчивать с этим. Кто-то вытолкнул его на улицу, запер изнутри дверь, не дал войти. Он сделал шаг вперед и споткнулся. Или, может, его толкнули в спину? Нет, споткнулся. Лучше присесть. Пересидеть. И он сел на землю, прислонившись к стене. В руках у него все та же книга. Он стал перелистывать страницы, добирался до конца. Хотел прочитать про смерть матери. Он засмеялся. Что за дикий бред! Ее пытаются столкнуть под колеса поезда, ну и удачи вам. Назад, назад, еще раньше. Надо найти про секс. Мамаша сосет у девятнадцатилетнего петушка. Каково? Мерзость. Это подействовало на него, трудно было вынести. Он поднялся на ноги, бросил книгу на землю и помочился на нее. На коже проступили крупные холодные капли пота. Он уперся ладонями в стену, выпрямился и сильным ударом ноги отбросил книгу в сторону, как можно дальше; смотрел, как она скользила по тротуару. Он сполз вниз по стене, снова сел. Закрыл глаза. Все без толку: перед глазами те же картинки. Он вонзил ногти в виски, стремясь прогнать их, но опять ничего не получилось: слишком четкие.
Мамочкина любовь. Исчезла в море. Она видела, как он умер. Бедная старушка мама. Орел-решка, и Ник остался в выигрыше. Сохранил жизнь, хотя должен был умереть. Кому-нибудь следовало бы помочь ей – протянуть руку и самому броситься под поезд. Он закрыл глаза и увидел прыгающий на волнах красно-желтый ялик – пятнышко где-то вдали, пятнышко, мелькающее на краю мира.
Перед ним плыли цифры. Двойка или семерка… нет, все же двойка. Две двойки: двадцать два. И больше ничего. Пустой дом. Вместо окон – доски. Имелся звонок, и он потянулся к нему скрюченными пальцами, прижался ухом к двери. Его бросало то в жар, то в холод, тошнило. Он не помнил, как попал сюда, но так или иначе он здесь. Там, где ему хотелось быть. Какое-то время его тут не было, он сдерживал себя. Где-то вдалеке слышен звонок. Открылась дверь, он зашел внутрь, и в ноздри ударил знакомый запах собачьего дерьма. Его тошнило прямо в собственные руки – он пытался удержать рвоту. Такое уже случалось, и с тем же результатом – ничего не получалось, брызги летели в разные стороны. Сложенные ладони разомкнулись, но никто не обратил на это внимания. Пойди умойся, приятель. Он внутри, с трудом поднялся по лестнице. Закрыть бы глаза на минуту, и все придет в норму. Он съежился на полу – гигантский зародыш – и прислушался к негромким голосам. О чем идет речь, ему знать не нужно, главное – слышать звуки речи. Этого достаточно для того, чтобы убедиться: он – один из них, спутник.
Он придумал для матери другой сюжет: она – трагическая героиня, теряющая единственного сына в морской катастрофе. Потом она вполне оправится от утраты, сыграет свою роль наилучшим образом – она ей подходит куда больше, чем роль матери никчемного заморыша и плаксы.
Он перевернулся на спину, открыл глаза и посмотрел в потолок. Кто-то улыбнулся ему. Все в порядке? Он улыбнулся в ответ. Он чувствовал себя лучше. Немного лучше. Побрел в ванную. Смыл с ладоней следы рвоты, подставил под кран лицо, прополоскал рот, сплюнул. В кармане ожил мобильник. Отец. Пусть катится куда подальше. Он звонит маме. Это ее голос? Или он оставляет сообщение? Что-то в голове проясняется.
– Как ты там? – послышался голос из-за двери.
– Нормально, – прохрипел он, видя, как в зеркале шевелятся его губы. Он рывком поднялся и открыл дверь. На пороге стояла какая-то девушка. Хорошенькая.
– Ну, как ты? – Она заглянула через его плечо в ванную. – Кто это там с тобой?
Он отступил в сторону, давая ей войти.
– С кем это ты разговаривал?
– Ни с кем.
– Ты кричал.
– Мне было плохо. – Он схватил ее за руку, но она отстранилась. Он поплелся в гостиную и сел на диван. От дивана воняло, кто-то на него помочился, в спину впились пружины. Но ему не хотелось шевелиться. Ему не хотелось уходить отсюда – никогда. Только здесь он мог быть самим собой.
1993, лето
Она вспоминала вопросы, которые ей задавали в испанской полиции: вы были с ним знакомы? Вам приходилось с ним раньше встречаться? Нет, в тот день мы увиделись впервые, ответила она, и в полиции не стали ее больше задерживать, позволив уже на следующий день улететь с Николасом домой. В распоряжении полицейских была его сумка: они знали, где он остановился, они известят английские власти, а те уж сами свяжутся с родственниками молодого человека. Несчастный случай. Она может ехать домой. Вопросов к ней больше нет.
Вечером она упаковала чемодан, а наутро они с Николасом вызвали такси, доставившее их в аэропорт. Никаких происшествий в полете не было, все нормально, сказала она Роберту, когда под вечер они оказались дома. В магазине беспошлинной торговли она купила бутылку виски, и перед сном они выпили по паре бокалов. Она вспомнила, как, закрыв за собой дверь в ванную, принялась разглядывать в зеркале след от укуса на шее, погуще намазала его кремом, затем выключила свет и легла в постель. Он потянулся к ней, поцеловал в губы, затем соскользнул ниже, прижался ртом к животу. Он был так нежен. Они занялись любовью, хотя, честно говоря, особого желания она не испытывала. Но чувствовала, что это ее долг, что так нужно, иначе не стереть следов того, что произошло. Он ласкал ее, говорил, как соскучился по ней. Он был так мягок, так ласков. А она не одну неделю скрывала этот красноречивый след на шее, пока он не исчез окончательно. Да и на бедре синяк то ли пожелтел, то ли позеленел и сделался почти незаметен. Она хранила свой секрет, запрятав его глубоко-глубоко, и постепенно, по прошествии многих лет, ей удалось разжевать его, как хрящ, измельчить так, что можно было проглотить, не поперхнувшись.
Случалось, она была готова обо всем рассказать Роберту, но в последний момент останавливалась: это было бы слишком эгоистично. Не погибни Джонатан в тот день, все было бы иначе. Доплыви он тогда с Николасом до берега, все было бы иначе. Это был ее секрет. Он принадлежал только ей одной. И она решила ни с кем им не делиться.
