— У меня был гость, — сообщила она.
— То есть ты прогуляла школу?
В последнее время Каро редко появлялась в школе. Порой ей не хотелось вставать. Иногда она выходила из дому, но тут же поворачивала обратно. Удивительно, что при таком отношении ее до сих пор не вышвырнули вон.
— Ты говоришь как моя мать, — поморщилась Каро, принимаясь за йогурт.
— Гость? — переспросила я. — Я его знаю?
— Нет.
— Да ну?
Она пожала плечами.
Значит, с Гилом в очередной раз все кончено. Я раскрыла книгу, лежавшую у моей тарелки. Если ей не хочется рассказывать, то я не стану навязываться. Мне и самой хотелось покоя. Утро прошло на нервах. Шесть долгих, серых, потерянных часов… И кто мне их вернет?
Каро возилась с кофеваркой, которую нам подарила моя мать, когда мы въехали сюда.
— Хочешь кофе?
Я покачала головой, указала на чашку с чаем.
Каро сделала себе эспрессо и снова села к столу. Когда она протянула руку к сахарнице, рукав блузки приподнялся, и я увидела на ее запястье уродливую красную отметину.
— Каро…
Она быстро одернула рукав.
Давно с ней этого не было. Опять принялась за старое. Но почему?
— Хочешь об этом поговорить?
— Нет.
— Но если ты…
— Я все вам расскажу. По секрету. Честно.
Это мы уже проходили — пустые обещания. Каро нужно брать врасплох, чтобы сломить сопротивление. Лишь прижав ее к стене, можно узнать, в чем дело. Да и то не до конца. Каждый раз нам удавалось по капле выдавить из нее какое-нибудь признание. Таким образом мы и сложили пазл под названием «Каро». В семье у нее было неладно. Отец бил мать, а мать била ее и ее младшего брата Калле, который до сих пор жил с родителями. Они дрались с соседскими детьми. Прочный круг насилия, из которого ей никак не удавалось вырваться, и потому она вредила сама себе.
— Вот бы влюбиться, — мечтательно произнесла Каро.
— Ты все время влюбляешься, — возразила я.
Каро меняла парней как перчатки. Ее парни буквально сталкивались в дверях.
— Да не так, по-настоящему. — Каро сунула в рот кусок сахару. — Навсегда, — захрустела она, — на всю жизнь, понимаешь? Великая любовь. Пока смерть не разлучит нас. Аминь. — Смеясь, она потянулась за вторым куском. Конечно, она могла себе это позволить при ее-то фигуре. Она была тощая как жердь и ела как птичка.
— Ты что — решила остепениться? — Я отхлебнула чаю без сахара. На вкус ромашковый чай напоминал сено, залитое кипятком.
— Остепениться? Какое странное слово. Впрочем, называй это как хочешь. Может быть, я правда хочу остепениться. Что такого? Какие возражения? — Она с вызовом взглянула на меня.
— Если бы ты сообщила мне, что ты собралась ходить по проволоке в цирке, я бы и то меньше удивилась.
— Если уж работать в цирке, — фыркнула она, — то не эквилибристкой и не пожирательницей огня. Вот клоуном я бы согласилась.
Ну да, это как раз по ней. С ее короткой стрижкой и огромными глазами ей не потребовалось бы долго гримироваться. Но почему она снова резала вены?
— Не увиливай, — отрезала я. — Что у тебя с Гилом?
Она поставила пустую баночку из-под йогурта на стол и провела по краю пальцем. Баночка опрокинулась; звеня, упала ложка.
— Вы решили жить вместе?
Каро покачала головой:
— Нет. У меня с ним все кончено.
— Значит, ты так скоро нашла ему замену?
— А что? — огрызнулась Каро. — Я должна два года ходить в рубище и посыпать голову пеплом?
— Разве я против? — удивилась я. Ненавижу, когда меня вынуждают читать нотации. — Разве я тебя упрекаю?
— Ты? Да ты упрек ходячий! Ты посмотри на себя! — Она отшвырнула пустую баночку из-под йогурта, та шлепнулась на пол и откатилась к стене.
— Просто мне нравится Гил. — Моя яичница совсем остыла, и не по моей вине. — По-моему, он заслуживал шанса.
— У него был шанс, — отрезала Каро, — и не один. — Она встала, чтобы налить себе еще кофе.
— Черта с два! — Я оттолкнула свою тарелку и отхлебнула противного холодного чаю. Особенно противного оттого, что ноздри щекотал запах кофе. — Налей и мне, пожалуй.
Каро грохнула своей чашкой о стол.
— С чего ты взяла?
— Потому что ты помешана на поисках неземной любви, и пусть земная любовь стоит прямо перед тобой, ты ее в упор не видишь!
— В упор не вижу, потому что ее нет! — цинично ухмыльнулась Каро.
Я не ответила: пила эспрессо. Холодный цинизм — это неотъемлемая часть Каро. Нет, в ней есть и доброта, и теплота, и сочувствие, но только не в тот момент. В таких случаях мы с Мерли предпочитали ждать, пока лучшие стороны Каро снова проглянут сквозь толщу ее цинизма. И бывали вознаграждены.
Вначале Мерли и Каро удивились, узнав, что я совсем не купаюсь в деньгах, хотя и дочь популярной писательницы Имке Тальхайм (мать издавалась под девичьей фамилией, а после развода и вовсе вернула ее себе официально). Потом они поняли мою гордость, не позволявшую зависеть от родителей.
Однажды, незадолго до наших последних летних каникул, когда мы с Каро шли в бюро путешествий, она сказала мне, взяв под руку:
— А почему бы тебе не уладить этот вопрос с матерью? Бедняжка, наверное, уж не знает, куда девать бабки.
— Ах, Каро! Какая ты заботливая! — воскликнула я и остановилась. — Какое самоотверженное желание помочь моей матери избавиться от лишних денег!
— Да-да, — хмуро закивала она, — терпеть не могу видеть чужие страдания.
Переглянувшись, мы расхохотались. Я ни за что не стала бы просить денег у матери, и Каро это отлично знала.
Дни тянулись однообразные, скучные. Но это было хорошо. Он нуждался в размеренной, спокойной жизни. Чтобы держать себя в руках, и как можно дольше. Он вспоминал любимые фильмы: «Доктор Джекил и мистер Хайд», «Носферату», «Безумие», «Дракула» Брэма Стокера, «Молчание ягнят», «Ночь оборотня» и другие.
После каждого просмотра ему казалось, будто он нашел друга-собеседника, который его понимает. Может быть, это был режиссер фильма. Или один из актеров. Но когда он посмотрел документальный фильм о Хичкоке, был разочарован — таким старым, толстым, нервным и занудным показался ему знаменитый режиссер. Ему не верилось, что этот престарелый маменькин сынок снял «Психо». Чему он мог научить Клауса Кински, который играл главную роль в «Носферату»? Самодовольный фанфарон.
Однако — каждый из этих режиссеров знал его. Лучше, чем кто-либо другой — пусть они никогда и не встречались. Их фильмы проникали в самое его сердце, в его заветные, тайные мечты. В этих фильмах было все о нем.
Он любил старое кино. Прежде чем купить какой-нибудь DVD из новых, долго думал, сомневался. Он гордился своей коллекцией фильмов, равно как и библиотекой. Он считал, что у него хороший вкус: «Преступление и наказание» Достоевского, «Франкенштейн» Мэри Шелли, «Парфюмер» Патрика Зюскинда, «Кошачьи» Акифа Пиринчи.
Вот только смотреть фильмы он не мог — не было DVD-проигрывателя. Но диски все равно покупал. Владеть ими было ему необходимо. С ними он чувствовал себя спокойнее и увереннее. Порнографию он не любил, потому что эти книги и фильмы оставляли в голове пустоту.
Хорошие книги, плохие книги. Хорошие люди, плохие люди. Благодаря своей матери он научился понимать разницу между адом и раем, отличать Бога от дьявола. Благодаря ее отсутствию. Его суровое детство многому его научило. И какой бы образ ни принимало зло, он чуял его под любой личиной.
В мире было немного людей, похожих на него. Все это были люди искусства — писатели, художники, актеры, режиссеры. И он восхищался ими — издалека. С почтительного расстояния. Они были такие, как он, и все же другие. Люди высших сфер. Ему никогда не хватало духу для того, чтобы приблизиться к ним. Возможно, оно и к лучшему, поскольку подобное отношение ограждало его от разочарований. Иначе некоторые рисковали упасть в его глазах, как Хичкок или Клаус Кински.
Дистанция странным образом позволяла ему держаться рядом, предполагать родство душ.
Им были знакомы его сны, от которых ему с таким трудом удавалось пробудиться, его жгучие мысли, пожиравшие мозг. Их картины, книги, фильмы выдавали людей одержимых, страшных. Ему под стать.
Он часто думал, что это все равно что смотреть в зеркало. Видишь свое отражение, повторенное сотню раз. Как в зеркальном лабиринте в парке развлечений. Безумная бесконечность знакомого лица.
Он ощутил голод. Он порой забывал поесть, и лишь судороги в желудке заставляли его вспомнить о еде. Часы показывали без малого девять. Хорошо бы выбраться в кафе в деревне. Готовить не хотелось.
Готовить он вообще-то любил, и готовил неплохо (насколько это было возможно на двух маломощных конфорках, имеющихся в его распоряжении). Имей возможность, он выучился бы на повара и нанялся на какое-нибудь судно коком.
