Эти картины были неприятны всем, но более всего тому, кто был женат на художнице, их сотворившей. Невольно возникал вопрос: что за человек Паула, если может рисовать такую гадость? Неужели такая непристойность может гнездиться в ее красивой головке?
Вначале Фредрик думал, что Паула в детстве стала жертвой сексуального насилия. Но когда ближе познакомился с миром искусства и побывал на нескольких выставках, он убедился, что, вероятно, все молодые художники были в детстве объектом сексуальных домогательств. Все просто — этот мотив был в тенденции, в теме. Это успокаивало, во всяком случае, когда касалось Паулы.
Но как все же странно, что Паулу, всегда следившую за стилем и качеством — в одежде, в еде, в доме и в людях, — так тянуло к пошлому и вульгарному.
Но, может быть, это и не так. Однажды Паулу и Фредрика пригласила на свою выставку какая-то художница, неряшливая, грубо размалеванная женщина, и показала свои чудесные маленькие гравюры, изображавшие тихие озера и опавшие деревья. Трудно было себе представить, чтобы такая женщина могла изобразить нечто приличное и непретенциозное. Должно быть, она и сама не понимала, в чем дело, потому что, когда с ней пытались говорить о ее картинах, она страшно удивлялась и отвечала хриплым, прокуренным голосом: «Знаешь, у меня просто так получается».
Может быть, гротескные коллажи Паулы тоже получались «просто так», как послания из какого-то потайного уголка души, который был чужд ей самой. За всем этим была она сама, так же как ее коллега-график, отчужденная и, казалось бы, абсолютно не заинтересованная в том, что сотворила. Вопросы, которые ей задавали по поводу картин, она возвращала спрашивавшим, как будто они, а не она были ответственны за неприятные ощущения, вызванные ее картинами. «Свинарник? Мой дорогой, если на моей картине и есть свинарник, то я его не заметила. Я его вообще не видела. Нет, у меня нет проблем с садистским насилием на этом коллаже. Это ведь всего лишь картина, не правда ли?»
Она и не думала краснеть за свои творения, но зато стыд без труда читался в глазах зрителей.
Сам Фредрик тоже каждый раз испытывал нестерпимый стыд, который со временем не становился меньше. Он боялся к тому же, что кто-нибудь из знакомых обнаружит в мастерской Паулы порножурналы, которыми она пользовалась для работы, и подумает, что это его макулатура.
И как быть с детьми? Фабиан пока не понимал, что изображено на картинах матери, но скоро он начнет задавать вопросы. Фредрик страстно молил небо, чтобы к тому времени у Паулы наступила новая фаза творчества.
Старая лестница заскрипела, и, обернувшись, Фредрик увидел жену. Он быстро склонился над коляской.
— Все в порядке, она спит, — сказал Фредрик.
— А я думаю, где ты? Не хочешь спуститься и поздороваться с моими родителями? Они только что приехали.
Вместе они спустились в выставочный зал. Первые посетители уже разошлись, и в зале было уже не так многолюдно. К Фредрику подошла теща, Биргитта Крейц. В стройности она не уступала дочери. На Биргитте была облегающая юбка и приталенная бирюзовая замшевая куртка. Немного сзади остановился тесть, Ганс Гуннар Крейц, безмятежно потягивавший вино. С одной стороны от него что-то щебетала Бодиль, а на ноге повис заскучавший Фабиан.
— Фредрик, вот и ты! — воскликнула Биргитта. — Мы тебя ищем. Куколка, как я поняла, спит. Мы не станем ее тревожить. Какая чудная галерея, правда? Я много о ней слышала, но ни разу не была.
— Да, о ней постепенно начинают говорить. Бодиль, хозяйка, хорошо знает свое дело.
— Она просто неподражаема. Как хорошо, Паула, что ты можешь выставляться в своем родном городе.
Рядом с ними вынырнула неподражаемая Бодиль.
— Да будет вам известно, — заговорила Бодиль и серьезно посмотрела на Биргитту и Ганса Гуннара, — что мне пришлось часто иметь дело с Фредриком, когда я решила открыть галерею. Он очень мне помог. Знаете, как трудно открыть здесь что-то новому человеку? Фредрик проявил понимание, к тому же он разбирается в искусстве, чего трудно было ожидать от экономического советника. При этом он ни словом не обмолвился, что его жена художница. Узнав, что Паула Крейц живет поблизости, я, естественно, захотела устроить ее выставку, и только тогда узнала, что она — его жена. Неужели ты не гордишься ею, Фредрик?
Фредрик вертел в руках пустой стакан, смотрел на грубо оструганные доски пола, не зная, что ответить на этот упрек, если это был упрек.
Биргитта выручила зятя:
— Фредрик невероятно гордится Паулой. Мы все гордимся тобой. — Она положила руку на плечо дочери. — Ты здорово шагнула вперед с прошлой выставки.
Фредрик обернулся, взглянул в окно и задержал взгляд на чайках, неподвижно застывавших во встречных потоках, а затем стремительно взмывавших в прозрачно-голубое небо, как фантастические воздушные корабли.
У него снова появилось ощущение, что все это какой-то абсурдный сон. Его теща вообще видела, что висит на стенах? Внезапно в нем проснулось озорство. Он решил подразнить ее.
— Какая картина тебе больше всего понравилась, Биргитта? — спросил он.
— Этого я не могу сказать, они все очень волнуют.
— А тебе, Ганс Гуннар? — не унимался Фредрик и обернулся к тестю, который не переставая кривил узкие губы в скептической гримасе. У него был такой вид, как будто он пробует на вкус и оценивает мир, как вино.
Ганс Гуннар проигнорировал вопрос зятя и повернулся к Бодиль:
— Как насчет продаж?
— Уже полно красных точек! — громко воскликнула Биргитта.
— Да, покупателей как будто прорвало, — безмятежно ответила Бодиль. — Но я знала это заранее. — Она взглянула на часы. — Через час мы закрываем, а потом на втором этаже будет небольшой фуршет.
Ганс Гуннар откашлялся и произнес:
— Большое спасибо, но нам пора домой. Мы рады, что побывали здесь.
— Бабушка, дедушка, вы что, не поедете к нам? — спросил Фабиан, прилипший теперь к Биргитте.
— В другой раз, малыш, — ответила Биргитта и погладила мальчика по волосам. — Бабушка и дедушка приедут к тебе в другой раз.
Тесть с тещей попрощались и пошли к своему «мерседесу», а Паула поднялась на второй этаж покормить дочку. Дневной сон закончился.
— Я хочу еще раз поблагодарить тебя, Фредрик, за все, что ты для меня сделал, — сказала Бодиль. Теперь, когда все разошлись, голос ее стал другим — более мягким, более интимным.
— Я? Я ничего не сделал! — удивленно, почти испуганно воскликнул Фредрик.
— Ты был моим надежным лоцманом в лабиринте общины, — со значением произнесла Бодиль и положила ладонь ему на плечо.
Фредрик болезненно, но растроганно улыбнулся:
— Но это моя работа.
В это время Фабиан потянул его за руку:
— Папа, мне скучно.
— Мы выйдем с ним ненадолго, — извиняющимся тоном сказал Фредрик.
— Надеюсь, мы и дальше будем сотрудничать, — продолжала Бодиль. — Ты все еще сидишь в отделе по экономическому содействию? Никогда нельзя ни в чем быть уверенной, особенно теперь, когда люди меняют работу чаще, чем сорочки. Только установишь с человеком контакт, глядь, а на его месте уже другой.
— Думаю, что я еще поработаю на своем месте, — улыбнувшись, возразил Фредрик. — Фабиану не терпится. Увидимся на фуршете.
Он шел с Фабианом по узкой полоске пляжа. Сухие черные водоросли прилипали к подошвам, сломанный тростник громадными кучами лежал между камней, словно какие-то сумасшедшие птицы строили здесь свои гнезда.
Мальчик побежал вперед. Хорошо, что они вышли прогуляться по свежему воздуху, Фабиан и так слишком долго скучал без движения среди взрослых, тем более в таком месте, где детям вообще нечего делать. Да, если честно, то и ему самому тоже там делать нечего. Он прикрыл глаза и расслабленно подставил веки теплым лучам солнца. От моря тянуло тяжелым прохладным духом водорослей и иссиня-черной глубины.
Когда Фредрик открыл глаза, он увидел, что Фабиан стоит у самой воды и внимательно смотрит, как черно-коричневая пена лижет носки его ботинок и откатывается назад. Это была любимая игра Фабиана — мальчик познавал мир, испытывая его границы. Вот и сейчас игра закончилась как обычно: Фабиан сделал маленький шажок вперед, и следующая волна окатила ему ножки. С отчаянным криком он бросился к отцу. Пришлось срочно вернуться на элеватор и положить на батарею отопления носки и ботинки, а Фабиану разрешили побегать босиком.
На фуршете осталось человек двадцать. Все наперебой говорили, что выставка удалась.
Теперь, когда все было позади, Паула успокоилась. Оливия, сытая и довольная, лежала в коляске, окидывая мир не по возрасту проницательным взглядом. За стеклянным торцом чердака солнце садилось в море — сначала медленно, а затем, как будто его выпустила чья-то невидимая рука, стремительно скатилось за горизонт.
