Цели он достиг, его перевели в парижский уголовный розыск под начало комиссара Адамберга. Ему там нравилось, но он не переставал удивляться. Тут царил совершенно особый микроклимат. Под ненавязчивым руководством шефа полицейские занимались чем бог на душу положит, позволяли себе капризничать и дуться. При этом они добивались неплохих результатов, но скепсиса у Вейренка не убавлялось. Еще неизвестно, были ли эти успехи следствием особой стратегии или даром провидения. Последнее явно закрывало глаза на тот факт, например, что Меркаде, разложив на втором этаже подушки, спит там по несколько часов в день, ненормальный кот гадит на стопки чистой бумаги, а майор Данглар прячет заначку в подвальном шкафу. На столах валялись документы, не имеющие никакого отношения к текущему расследованию, вроде объявлений о недвижимости, списков покупок, статей по ихтиологии, личных упреков, геополитических обзоров, спектра радуги — чего только ему не попалось за первый месяц работы. И такое положение вещей, судя по всему, никого не волновало, разве что лейтенанта Ноэля, известного грубияна, который всех встречал в штыки. Уже на второй день Ноэль бросил Вейренку что-то оскорбительное по поводу его волос. Лет двадцать назад он бы заплакал, а сейчас ему было плевать с высокой колокольни или почти плевать. Лейтенант Вейренк сложил руки и уперся головой в стену. Неуязвимая сила свернулась в уютный клубок.
Что касается комиссара, то он с трудом вычислил его. На первый взгляд Адамберг не представлял собой ничего особенного. Он уже несколько раз сталкивался с невысоким типом со сложносочиненным рельефом лица, нервным телом и замедленными движениями, но ему даже в голову не приходило, что стоящий перед ним человек с затуманенным взглядом и в мятой одежде и есть тот самый — знаменитый или пресловутый — комиссар уголовного розыска. Острота зрения, судя по всему, не была сильной его стороной. С первого дня Вейренк ждал официальной встречи с ним. Но Адамберг, казалось, не замечал его, поглощенный бульканьем каких-то своих мыслей, никчемных или глубоких. Кто знает, может, год пройдет, пока комиссар обнаружит, что его полку прибыло.
Все остальные, правда, мигом сообразили, что появление новичка — редкая удача, и не преминули этим воспользоваться. Вот почему он нес вахту в чулане на лестничной площадке восьмого этажа — с тоски сдохнуть можно. По уставу его полагалось периодически сменять, и поначалу так оно и происходило. Но счастье было недолгим — один сменщик впал в депрессию, другой то и дело засыпал, остальные страдали клаустрофобией, нервными тиками и радикулитом. Так что лейтенант дежурил тут в гордом одиночестве, буквально приклеившись к деревянному стулу.
Вейренк вытянул ноги, насколько мог. Такова уж участь новичков, ничего не поделаешь. Благодаря стопке книг, карманной пепельнице, куску неба в форточке и ручке, которая наконец начала писать, он чувствовал себя почти счастливым. Разум в покое, одиночество под контролем, цель достигнута.
Ариана Лагард все усложнила, потребовав добавить капельку миндального сиропа в чашку двойного кофе с молоком. Но в итоге их все-таки обслужили.
— Как доктор Ромен? — спросила она, размешивая густую жидкость.
Адамберг развел руками:
— Он в прострации, в истоме. Как барышни в прошлом веке.
— Вот оно что. Ты сам диагноз поставил?
— Нет, он. Ни депрессии, ни патологии. Но он только и делает, что перемещается с одного дивана на другой, — то спит, то кроссворды решает.
— Вот оно что, — повторила Ариана и насупилась. — Ромен ведь энергичный человек и одаренный судебный медик. Любит свою работу.
— Да, но он в прострации. Мы долго ждали, прежде чем заменить его.
— А меня ты зачем позвал?
— Я тебя не звал.
— Мне сказали, что меня затребовал парижский уголовный розыск.
— Я тут ни при чем, но ты действительно появилась очень кстати.
— Чтобы выдрать этих парней из лап Наркотдела.
— Мортье считает, что это никакие не парни, а просто подонки, один из которых к тому же черный. Мортье — начальник Отдела по борьбе с наркотиками, и у меня с ним не сложились отношения.
— Поэтому ты не хочешь отдавать ему трупы?
— У меня трупов и так выше крыши. Просто эти — мои.
— Ты уже сказал. Давай подробности.
— Нам ничего не известно. Их убили в ночь с пятницы на субботу, у Порт-де-ла-Шапель. Следовательно, считает Мортье, это разборки наркодилеров. Мортье просто убежден, что чернокожие ничем, кроме наркоты, не занимаются и вообще непонятно, что умеют делать в этой жизни. К тому же у них след от укола на локтевом сгибе.
— Видела. Обычные анализы ничего не дали. Чего ты от меня ждешь?
— Покопайся и скажи мне, что было в шприце.
— Чем тебя не устраивает гипотеза о наркотиках? Порт-де-ла-Шапель — самое место.
— Мать черного верзилы уверяет, что ее сын к наркотикам не прикасался. Не употреблял, не торговал. Мать белого верзилы не в курсе.
— Ты еще веришь престарелым мамашам?
— Моя всегда говорила, что у меня голова как сито и слышно, как в ней со свистом гуляет ветер. И она была права. Я же тебе сказал — у них обоих грязь под ногтями.
— Как у всех горемык на блошином рынке.
Слово «горемык» Ариана произнесла безучастным тоном человека, для которого бедность — факт, а не проблема.
— Это не просто грязь, Ариана, это земля. А наши ребята вовсе не садовники. Они живут в полуразрушенных домах без света и отопления — город предоставляет их в таком виде разного рода горемыкам. Равно как и престарелым мамашам.
Взгляд Арианы уперся в стену. Когда она осматривала труп, ее глаза сужались и застывали, превращаясь, казалось, в окуляр точнейшего микроскопа. Адамберг не сомневался, что, исследуй он ее зрачки в эту минуту, он бы рассмотрел в них два четко прорисованных тела, белое в левом глазу, черное — в правом.
— Одно могу тебе сказать, Жан-Батист, — их убила женщина.
Адамберг отставил чашку, ему не хотелось перечить ей и на этот раз.
— Ты видела, какого они габарита?
— А что, ты думаешь, я делаю в морге? Предаюсь воспоминаниям? Видела я твоих парней. Обычные качки, косая сажень. И тем не менее их убила женщина.
— Вот тут поподробнее.
— Приходи вечером. Мне надо еще кое-что проверить.
Ариана встала, сняла с вешалки белый халат и надела его прямо на костюм. В кафе возле морга не любили судмедэкспертов. Клиентам было неприятно.
— Не могу. Иду на концерт.
— Ладно, приходи после. Я работаю допоздна, как ты помнишь.
— Не могу, концерт в Нормандии.
— Вот оно что, — сказала Ариана, застыв. — А какая программа?
— Понятия не имею.
— Едешь в Нормандию на концерт и не знаешь, что играют? Или ты слепо следуешь за дамой?
— Не следую, а любезно сопровождаю.
— Вот оно что. Ну что ж, заходи в морг завтра. Только не утром. Утром я сплю.
— Я помню. До одиннадцати.
— До двенадцати. Старость не радость.
Ариана присела на краешек стула, явно не собираясь тут задерживаться.
— Я еще кое-что должна тебе сказать. Но не знаю, надо ли.
Паузы, даже очень длинные, никогда не смущали Адамберга. Он ждал, размышляя о вечернем концерте. Прошло минут пять или десять, он не заметил.
— Семь месяцев спустя, — внезапно решилась Ариана, — убийца явился с повинной.
— А, ты об убийце из Гавра, — Адамберг поднял на нее глаза.
— Он повесился в камере через десять дней после своей исповеди. Ты оказался прав.
— И ты расстроилась.
— Да. Я уж не говорю о своих шефах. Я прождала повышения еще пять лет. Типа ты мне принес разгадку на блюдечке, а я типа и слушать тебя не желала.
— И ты мне ничего не сказала.
— Я забыла твое имя, стерла его из памяти, выкинула куда подальше. Как кружку с пивом.
— И до сих пор на меня злишься.
— Нет. Благодаря нашему крысолову я занялась расщеплением личности. Ты не читал мою книгу?
— Просмотрел, — увильнул от ответа Адамберг.
— Я изобрела термин — убийцы-двойняшки.
— Да, — нашелся комиссар, — мне рассказывали. Они словно разрезаны пополам.
Ариана поморщилась:
— Скорее они состоят из двух несоприкасающихся частей — одна убивает, другая живет обычной жизнью, и они даже не подозревают о существовании друг друга. Это большая редкость. Например, та медсестра, которую арестовали в Аньере два года назад. Таких убийц-рецидивистов очень трудно разоблачить. Потому что их никто не может заподозрить, даже они сами. Кроме того, они соблюдают крайнюю осторожность, опасаясь, как бы их не застукала вторая половина.
— Помню я эту медсестру. У нее, по-твоему, раздвоение личности?
— Редкий экземпляр. Не попадись на ее пути гениальный сыщик, она бы так и косила направо и налево до самой смерти, даже не подозревая об этом. Тридцать два убийства за сорок лет, и хоть бы что.
