Иванов кивает, хлопает друга по плечу, пытается даже улыбнуться.
— Конечно. Ты, это, извини. И спасибо большое.
— Я позвоню, — напоследок Иноземцев грозит Бобу пальцем. — Обязательно что-нибудь придумаем.
И лидер квартета поднимает руку, чтобы поймать такси. А Боб с облегчением отворачивается и шагает к метро.
* * *
— Что ты за человек, Колян? — с отвращением произносит Чернецов, допивая пятую кружку пива. — На хрена ты его отпустил, а?
— Ну сколько тебе говорить, Володя, он был в невменозе, не хотел он разговаривать. А мне надо было по делам.
— «По делам, по делам», — передразнивает Иноземцева альтист. — Говно теперь наши дела.
В девятом часу вечера им уже ясно, что Боб исчез. Они сто раз звонили ему и на мобильный, и на домашний телефон, а чертановский житель Дорфман и звонил, и стучал в дверь, даже забрался на дерево, чтобы заглянуть в окно второго этажа — но там не было ни света, ни тем более Иванова.
— Даже все приборы выключил, — рассказывал виолончелист уже в «Шварцвальде», залпом осушив первую кружку. — Ни одного огонька.
— Но как ты это разглядел? — горячился Иноземцев, понимая уже, что все это напрасно.
— Расскажи еще раз, что он тебе сказал? — спрашивает теперь Дорфман.
— Не, ну ребят, ну что я буду опять повторять, вы же все слышали.
— Он сказал, что знает, у кого скрипка, да? — упорствует виолончелист. У него уже немного заплетается язык.
— Да, Миша, он сказал, что знает, кто ее взял. Но не сказал кто.
— Блин, фигня какая-то. — Чернецов со стуком опускает пустую кружку на стол. — Что делать-то будем?
— Искать Боба. Искать скрипку. Ну, и я должен сказать Константинову. Будет нечестно ему не сказать, — отвечает Иноземцев.
— Ты, наверно, думаешь, Константинов будет тебе искать и Боба, и скрипку, — лезет в бутылку Чернецов. — Да он пошлет тебя в жопу, и все. Скажет, пошел ты в жопу со своим квартетом Сссс…ибелиуса. Ты Бобу друг или нет?
— Я хоть что-то делаю. Вот из ментовки ездил его сегодня доставать, — показывает зубы Иноземцев. — А ты что сделал? Сидишь здесь бухой. И что, от этого Боб найдется и сыграет тебе Гершвина на ночь? Как лучшему другу?
Чувствуя, что эффектный выход уже через минуту станет невозможен, Иноземцев порывисто поднимается, кидает на стол пару тысячных бумажек и шагает к выходу. С силой пущенная Дорфманом ему в спину кружка сбивает скрипачу шаг и разлетается вдребезги о кафельный пол. За соседними столиками испуганно оглядываются, из предбанника поспешает охранник в черной униформе. Дорфман уже на ногах.
— Уважаемые дамы и господа, прошу меня извинить. Был нетрезв. Ущерб оплачу. Мы уже уходим. Еще раз приношу извинения.
В кулаке у него зажаты мятые купюры. Преувеличенно осторожно он кладет их на стол и ладонью показывает охраннику: мол, все нормально, дебоша не будет. Подошедший официант пересчитывает деньги и кивает: мол, можно отпустить. Иноземцев уже ретировался, и в пахучую весеннюю темноту Дорфман и Чернецов выходят вдвоем.
— Куда он мог уехать, как думаешь? — спрашивает виолончелист альтиста.
— Ну не к родителям же, наверно, — прикидывает Чернецов. — Понять бы, что вчера случилось…
— Да как ты поймешь! Вроде он домой поехал, а оказалось вон как…
Друзья некоторое время идут в молчании.
— Я ему письмо напишу, — говорит Чернецов. — Он же будет электронную почту проверять. Напишу ему, что хочу с ним вместе играть.
— Напиши, что я тоже, — воодушевляется Дорфман. — А чего, Боб вполне себе первая скрипка. Нашли бы вместо этого мудака вторую…
И они направляются к ларьку взять еще пива и обсудить, как они создадут другой квартет, когда Боб ответит им по почте.
«Казале, Синьору Джованни Микеле Ансельми Бриатта.
1775, 4 июня, Кремона.
Отбросив церемонии, пишу как коммерсант: из полученного с последней почтой письма, которое Ваша милость писала мне 13 числа прошлого месяца, я вижу, что Вы предлагаете только пять джильято за все имеющиеся у меня формы и шаблоны, отданные во временное пользование Бергонци, а также за рабочие инструменты моего покойного синьора отца, а это слишком малая сумма; и все же, желая показать мое горячее желание услужить Вам и дабы в Кремоне не осталось ни одной вещи синьора моего отца, я уступлю их за шесть джильято с условием, что Вы их незамедлительно отдадите в руки синьору Доменико Дюпюи с сыновьями — фабрикантам шелковых чулок; я же отправлю все вышеозначенные предметы с условием, что удержу для себя пять джильято, а остальную сумму использую на кассовые расходы, упаковку и выплату пошлины, необходимой для их пересылки Вам. Оставшуюся после этого сумму я попрошу Вам вернуть самого синьора Дюпюи, проживающего под портиками Туринской ярмарки, или же Вы выплатите означенному синьору Дюпюи семь джильято, тогда я возьму на себя все расходы, а Вам пришлю в придачу два смычка из змеиного дерева, которые у меня имеются. Паоло Страдивари».
Граф Игнацио Алессандро Коцио ди Салабуэ отложил письмо, которое переслал ему Бриатта, торговец мануфактурой из Казале. Купец образцово исполнил поручение графа — приобрел по бросовой цене все, что оставил в наследство лютьер из Кремоны Антонио Страдивари. Шесть джильято — чуть больше половины той цены, за которую можно было купить одну скрипку работы этого мастера.
За последний год граф скупил много таких скрипок — тринадцать у того же Паоло, еще десяток у других владельцев. Целеустремленно пополняя коллекцию, ныне крупнейшую во всей Италии, Коцио многое узнал о Страдивари. Что он был худ и высок ростом, зимой носил белую шерстяную шапочку, а летом — легкую, из хлопковой ткани, что работал он в переднике из белой кожи и что один из всех мастеров в Кремоне делал скрипки не как мог, а как хотел. Граф покупал их, потому что полюбил их глубокий, мощный, сладкий звук, а к архитектору форм, этот звук порождавших, проникся глубочайшим почтением. Инструменты и лекала мастера он выкупил, чтобы сохранить для потомков: было очевидно, что за последние тридцать лет искусство создания струнных пришло в упадок.
Но последнее письмо коммерсанта Паоло Страдивари тревожило графа Коцио. Не тем, что все было написано в одно предложение — кремонец явно ненавидел ставить точки, — а чем-то другим. Он снова взял в руки желтоватый листок дешевой бумаги и выхватил взглядом покоробившее его место: «Дабы в Кремоне не осталось ни одной вещи синьора моего отца». Вот, значит, как. Почему сын великого мастера готов принять невысокую, прямо скажем, цену за все, что тот оставил после себя, — может быть, даже за сами секреты его ремесла, — лишь бы в Кремоне ничто больше не напоминало о Страдивари?
Холодок пробежал по спине графа: ему вспомнились кое-какие подробности одного важного разговора, превратившего его из мецената в коллекционера.
Началось все как обычно: старый Джованни Батиста Гваданьини низко склонился перед графом, которому лишь недавно сравнялось двадцать, и стал бормотать о своей глубочайшей признательности. Он и вправду был многим обязан графу: Коцио к тому времени почти год покупал большую часть инструментов, которые делал Гваданьини. Строго говоря, столько скрипок, альтов и виолончелей Коцио не требовалось, но без него у мастера было бы недостаточно заказов, чтобы содержать большую семью. Встреча с графом спасла лютьера из Пьяченцы от безнадежной нищеты. Коцио был уверен, однако, что будущие поколения скрипачей по достоинству оценят не его щедрость, а качество работы Гваданьини. Хотя Игнацио был только любителем — профессия музыканта не к лицу первому сыну графа Карло, обладателю столетнего графского титула, отпрыску рода, награжденного дворянским патентом больше двухсот лет назад, — он все же виртуозно владел смычком и сам играл на скрипке своего протеже.
Коцио-старший, граф Карло, мало интересовался происходящим за пределами шахматной доски. В его честь назван мат Коцио: решительное движение белого ферзя по горизонтали через всю доску — и у черных остается единственный бессмысленный ход, способный лишь отсрочить капитуляцию. Но молодой граф не был шахматистом по натуре. Взаправдашние сражения, в которых льется кровь и дрожит земля, чуть было не стали делом его жизни, но, когда граф Карло внезапно умер, Игнацио должен был выйти из кавалерийского полка. Отставной прапорщик унаследовал огромное состояние и возможность никогда ничего не делать. Примирить одно с другим было нелегко, и граф Игнацио занялся единственным мирным делом, которое хорошо знал, — музыкой. Тут Гваданьини пришелся ко двору: он ставил свое клеймо на скрипки с восемнадцати лет, а познакомился с Коцио в шестьдесят три.
Игнацио было неуютно выслушивать благодарности старика при каждой встрече, вот и в тот раз он возразил:
