Но толстухе он об этом не сказал. Он ей вообще ничего не сказал.
— Ну хорошо, — прогудела врачиха. — Отдыхайте. Вам нужно набираться сил. — Толстуха поднялась со стула, оглядела его вытянутое тело и со вздохом заметила:
— Жаль, что лицевые кости срастаются гораздо медленнее. Но насчет этого не беспокойтесь. Для мужчины внешность не главное. Главное — ум и… — Тут она снова скользнула взглядом по его телу. — И все остальное. А этого — то бишь остального — у вас в избытке. Вы сильны, как медведь. Чудовищная витальность! Ну, поправляйтесь. Скоро я к вам опять загляну.
Она ушла. А он принялся разглядывать потолок. Потолок был покрыт разводами и трещинками. Он так долго всматривался в них, что стал замечать в неровном рисунке трещинок очертания фигур, лиц и предметов.
И тогда он снова увидел это. Два глаза, вглядывающиеся в него из прорези. Два глаза. На мгновение ему даже показалось, что он услышал голос, негромко спросивший:
— Эй, Шницель, хочешь освежиться?
Но, конечно, никакого голоса не было. Только ветер тихонько шелестел оборками шторы. И не было никаких глаз, только нагромождение ничего не означающих и не изображающих трещинок.
Тогда он попробовал пошевелиться. И у него получилось. Сначала он двинул рукой. Потом ногой. Потом попробовал приподняться, но бинты сковывали его движения. К тому же сильно болела спина, и он вынужден был снова опустить голову на подушку.
— Ничего… — хрипло проговорил он.
Да, да, ничего. Не все сразу. Когда-нибудь он встанет. Он обязательно встанет.
Теперь толстая врачиха приходила постоянно. Она садилась рядом с кроватью на стул, щупала ему пульс и спрашивала:
— Ну, как сегодня наше здоровье?
Он молчал.
— Вижу, сегодня получше, — говорила она. — Снимочки у вас совсем хорошие. Все кости практически срослись. Это просто удивительно, какое богатырское у вас здоровье. В моей практике это первый случай, когда…
И она вновь заводила старую песню.
Он лежал и молчал. Поначалу он ее просто не слушал. Потом она стала раздражать его своей болтовней, как назойливая муха. Отмахнуться было невозможно. Он делал вид, что спит, но она продолжала болтать, не обращая на него внимания и, по всей вероятности, наслаждаясь звуками собственного голоса.
— Нет, милый мой, диссертация, и только диссертация! Я уже кое-что набросала. Это будет исследование века. Может быть, мне даже дадут Нобелевскую премию! — неожиданно проговорила она, вытаращив глаза так, что они едва не прилипли к стеклам очков. — А что! Вполне может быть. — Врачиха поправила толстым пальцем сползшие с переносицы очки и перевела взгляд на него:
— А вы, голубчик, поправляйтесь. Ах, какой вы славный! Наверно, отбою не было от женщин, я права?
Ее пальцы скользнули по его руке.
— Какие мускулы! — восхищенно проговорила она. — Вы везде такой сильный? Если да, то вам просто цены нет. Ах, какой самец. Первоклассный самец! Ну, что же вы все молчите? Ведь голосовые связки у вас совсем зажили. Может, скажете мне что-нибудь?
Понимая, что просто так она не отстанет, он разлепил сухие губы и пробормотал:
— Что… сказать?
— Что сказать? Ну, мало ли… Вот, например, скажите, я вам нравлюсь?
Он отвел глаза от потолка и скосил их на толстуху.
— Да ладно, я шучу, — утробно хихикнула врачиха. — Нет, правда, как я вам? Не как врач, а как женщина? У меня рубенсовские формы, и многие мужчины находят их аппетитными. А вы?
— Я тоже… — пробормотал он, лишь бы только избавиться от назойливой толстухи, — …нахожу.
— Правда? — Веки ее дрогнули. — Мне это нравится. Нравится, что вы находите меня привлекательной. Мне всегда нравились крупные мужчины. А таких больших, как вы, я сроду не встречала. Хотя уж я повидала…
«Когда же она заткнется? — с тоской подумал он. — Неужели это будет продолжаться вечно? Уж лучше бы снова под завал».
Внезапно он почувствовал ее руку у себя на бедре.
— Значит, я вам нравлюсь? — проговорила она глубоким томным голосом.
— Да, — выдавил он.
Толстуха обернулась на дверь.
— Что ж… Посмотрим, стоит ли нам с вами перевести знакомство в более интимную сферу.
Ее рука прошлась по его бедру и легла ему на пах.
— Н-да, — проговорила она разочарованно. — Похоже, вы все-таки больны. Ну ничего.
Врачиха убрала руку. Интерес в ее глазах немного угас.
— В принципе, размер не главное, — тихо сказала она, утешительно ему улыбаясь. — Вам не стоит комплексовать по этому поводу. Совсем не стоит. В мужчине главное…
Что, на ее взгляд, было главным в мужчине, она сообщить не успела. Огромная рука выскользнула из-под одеяла и схватила толстуху за горло. Громко хрустнули сворачиваемые позвонки. Очки упали на пол.
Он еще подержал ее немного, для верности, потом выпустил, и толстуха тяжело, как мешок с мукой, повалилась на пол.
— Так ты мне нравишься гораздо больше, — тихо произнес он и откинул одеяло.
Пора было уносить отсюда ноги.
…В тот вечер он сбежал из больницы. Он не помнил своего имени, не помнил своего дома. Но он помнил его имя. Он крался в темноте уже полчаса, когда, случайно опустив взгляд, понял, что гол. На нем не было даже трусов. Он досадливо поморщился. Надо было стянуть с толстухи белый халат.
Продирался сквозь кусты, не замечая, что острые ветки царапают ему кожу, раздирают ее в кровь. Он не чувствовал боли. Он не чувствовал ничего, кроме глухой, затаенной, клокочущей внутри огромного тела ярости.
Когда он дошел до парка, идти стало легче. На улице совсем стемнело. Синий сумрак не столько освещали, сколько подсвечивали лишь тусклые фонари, да и тех было немного. Людей в парке, по причине позднего часа, почти не было.
Он пробрался к детской площадке и, оглядевшись, как зверь, решил спрятаться в домике. Там можно было провести ночь. О том, что будет утром, он не думал. Ведь звери не загадывают далеко, они живут сегодняшним днем.
В несколько прыжков он пересек освещенную фонарем площадку и укрылся в деревянном игрушечном домике. Здесь было тесно, очень тесно. Зато никто его не видел. Можно было отсидеться, отдохнуть и собрать воедино разбегающиеся мысли.
Он расслабил мышцы и расфокусировал взгляд. Не прошло и минуты, как он погрузился в дрему — глубокую и в то же время чуткую, как у волков или тигров. Так он сидел около часа, пока легкий шум, донесшийся с улицы, не заставил его открыть глаза.
Говорили где-то рядом, и голоса все приближались. Вот послышались легкие шаги. Потом они стихли, и он услышал следующий странный разговор:
— Ну что, здесь? — спросил один мужской голос, принадлежавший, судя по всему, молодому человеку, почти мальчику.
— Давай здесь, — ответил ему второй голос, столь же юный, как и прежний. — Вокруг вроде тихо.
— А не темно?
— Да нет. Если что, я фонариком посвечу.
Затем послышалась какая-то возня, после чего разговор двух юношей продолжился:
— Слушай, а это больно?
— Да нет. Тебе когда-нибудь делали прививку?
— Угу.
— Ну вот. Это что-то типа того. Чуть-чуть больно, зато потом кайф.
Снова послышалась возня.
— А это зачем?
— Хрен его знает. Но так все делают. Нужно задрать рукав и перетянуть руку ремнем. Видишь, вот так.
— Ого, как у тебя вздулись вены. Это из-за ремня?
— Наверное.
— А ты уверен, что это неопасно?
— Конечно. Эту дрянь в больницах больным колют. Чтобы во время операции небольно было. Если уж больные от нее не подыхают, то мы и подавно. Ладно, кончай базар. Пора. Теперь смотри…
Что-то зашелестело, потом раздался слабый стон:
— О-о, блин…
— Чё, уже вставило?
— Вставляет. Ты будешь?
— Не знаю.
— Давай, решай скорей, пока я не отключился.
— Ладно, давай. Только коли меня сам, ладно? Я сам себя не могу.
— Трусляндия. Ладно, давай шприц.
И снова что-то зашуршало, зашелестело.
— Ай! Чего так больно?
— Не ной. Расслабься и получи удовольствие.
Повисла пауза. Затем послышался вздох облегчения:
— О-о… Я улетаю.
— Я тоже.
И все смолкло.
Монстр еще немного подождал, потом осторожно выбрался из домика. На скамейке, прямо под тусклым рыжим фонарем, сидели двое парней лет шестнадцати — восемнадцати. Глаза у обоих были прикрыты, лица оцепенели. Он присел возле них на колени и всмотрелся в лица. Потом протянул руку и потрогал одного за шею. Тот застонал и улыбнулся, не открывая глаз. Потом поднял руку и протянул шприц.
Монстр посмотрел на шприц, сперва удивленно, потом заинтересованно. Затем вынул его из судорожно сжатых пальцев парня и поднес к глазам. Под ногой у него что-то хрустнуло. Он опустил взгляд и передвинул ногу. На земле лежала раздавленная ампула. Он поднял ампулу и, шевеля губами, прочел едва заметную, полустертую надпись. Потом повторил название еще несколько раз, чтобы получше запомнить.
