31
Выспаться не получилось, я просто дала отдых телу и кое-как протрезвела.
(На другом краю штата Омар тоже всю ночь не спал; в ту ночь он снял с себя бинт, перевязал рану наволочкой и лег на живот, чтобы ткань была прижата к ране. Но вскоре и наволочка пропиталась кровью. Пульс ускорился, и он подумал, что у него симптомы шока, что было странно, ведь утром он не испытывал шока.)
С этой наблюдательной позиции мне бы хотелось верить, что некое экстрасенсорное сочувствие к боли Омара не давало мне уснуть, но на самом деле мне не давала покоя дурацкая чесотка на бедрах, что навело меня на мысль о клопах, что навело меня на мысль об одном случае, когда у нас с Талией разом завелись постельные клопы и мы по-своему расправились с ними, что навело меня на мысль о том, в каком чумовом зазоре между детством и взрослостью мы находились.
Лэнс, мой соведущий, как-то раз спросил меня, делает ли ребят в интернате более зрелыми жизнь вдали от дома. Я сказала, что сомневаюсь, и не стала напоминать ему, что, по сути, была сама по себе, по крайней мере эмоционально, с одиннадцати лет.
Как ни странно, но тот случай с клопами я вспоминаю не без теплоты. Хотя бы потому, что благодарна Талии за то, что она не стала обвинять меня, не стала намекать, что клопы не могли завестись в ее простынях и пуховых подушках от Ральфа Лорена.
Однажды зимним утром она села на кровати и сказала: «Что это за хуйня?» Я отметила, что впервые слышу, как она матерится. Она выпростала в мою сторону ногу, длинную и загорелую, в трусах Робби Серено; ногу усеивали красные точки со следами крови.
Я сказала: «О, у меня то же самое». Я всю неделю расчесывала волдыри, причисляя их к общей категории напастей, осаждавших мое тело: прыщи, судороги, непослушные волосы, слоящиеся ногти.
Она взвизгнула и вскочила с кровати, встряхнув одеяло. Она сразу поняла, что это клопы, — Талия, казалось, обладала безграничными познаниями взрослых, например о том, как отпаривать одежду или починить нашу вредную батарею, — и мы схватили постельное белье с обеих кроватей и побежали в прачечную в конце коридора. Она засунула все в сушилку и включила ее на полную мощность, затем взглянула на свою майку и трусы, на мои фланелевые пижамные штаны и футболку с принтом Lemonheads и сказала: «Одежду тоже».
Я понимаю, как это похоже на начало порно: двое подростков решают раздеться друг перед другом.
Но в действительности ситуация была неловкой, смешной, нелепой и ничуть не сексуальной. Плюс — излишне это подчеркивать — мы были детьми. Даже Талия, неофициальная красотка года: под одеждой она выглядела по-мальчишески нескладной, и меня в тот момент позабавили ее несовершенства (или то, что было принято считать несовершенствами), вроде темных волосков над пупком, выделявшихся на светлой коже.
А кроме того, она была слишком худой. Я отметила это, даже несмотря на зависть к ее худобе: все хорошо в меру. Ребра у нее выделялись больше, чем груди. Раздеваясь у себя в комнате, мы всегда сторонились друг друга. Она заходила за открытую дверцу шкафа, а я обычно переодевалась в душевой. Но в тот момент я поняла, что слухи о расстройстве пищевого поведения возникли не на пустом месте. В теннисный сезон она не была такой тощей. А зимние джинсы и свитера скрывали выступавшие кости.
Я поняла, что кто-то должен поговорить с ней о том, что ее ребра видны не только спереди, но и со спины, что можно сосчитать ее позвонки. Но я не могла это сделать. Пухленькая девочка не могла сказать худенькой, что она слишком тощая.
Я решила никому не говорить об этом. Ни Фрэн, ни Джеффу, ни Карлотте, чтобы посплетничать, ни (уж это само собой) кому-либо из преподов. Это просто станет очередным моим знанием о ком-то, очередным кусочком информации, который я буду беречь.
Талия открыла сушилку, чтобы бросить туда свою одежду. Она сказала: «Давай», но затем, слава богу, отвернулась, ища, чем бы прикрыться. Она схватила розовое полотенце, не свое, из корзины для белья и завернулась в него. Порывшись еще, она вытащила чьи-то джинсы и хэбэшку и перекинула их через плечо. Я улучила момент, пока она была ко мне спиной, чтобы по-быстрому раздеться, и теперь держала стыренную одежду, прикрывая грудь и живот, напоминавший, как мне казалось, дрожжевое тесто. Хотя я знала, что от гребли у меня под жиром невидимые мускулы. В следующий момент нам с Талией, по-видимому, обеим пришло на ум, что эта одежда может на меня не налезть. Но не успела я смутиться еще сильнее, как она выхватила у меня одежду, сорвала с себя полотенце и протянула мне. К счастью, полотенца мне хватило. Талия натянула джинсы и хэбэшку и засунула мою пижаму в сушилку.
Она не смогла закрыть дверцу сушилки, и мы стали смеяться. Одетая в мешковатые джинсы, которые ей приходилось придерживать одной рукой, она отступила на шаг от сушилки и стала заталкивать содержимое босой ногой, а затем уперлась в дверцу коленкой и наконец захлопнула ее. Мы побежали обратно по коридору, шикая друг на друга, чтобы кто-нибудь не вышел и не увидел нас в своей одежде и полотенце.
«Знаешь, как было бы идеально? — сказала я, когда мы вернулись к себе в комнату. — Если бы выяснилось, что мы украли шмотки Христины». И мы засмеялись сильнее. Это было так здорово, смешить ее.
Мы обе приняли душ и стали спешно одеваться в школу, но Талия взглянула на свои наручные часы и сказала: «Господи, Боди, сейчас только 6:50».
Я сказала: «Фан-нафиг-тастика», — и плюхнулась на голый матрас.
«Что ты делаешь?» — взвизгнула Талия, и я снова почувствовала себя неряхой-неумехой и, вскочив на ноги, принялась чистить одежду щеткой, пока Талия держалась как можно дальше от меня. Мы больше не были вместе: она была чистой, а я — нет.
32
Второе похмелье в Грэнби за пять дней: снова наковальня в ватной голове.
Я налила целый термос кофе в преподавательской комнате отдыха и там же взяла бумажный стаканчик.
Чтобы не бороться с искушением проверить «Твиттер», я удалила его с телефона. Какое облегчение смотреть, как исчезает иконка вместе со всеми откликами на мои пьяные сообщения.
Я медленно прошла к учебному корпусу, благодаря зимний воздух, лежавший у меня на голове, словно гигантский пакет со льдом.
Ребята тоже были вялыми под конец долгой недели, а Бритт казалась особенно подавленной. Пришел ответ от адвоката Омара: он недоступен для комментариев по своему делу. Джамиля сказала:
— Я так и знала, что он не станет разговаривать со случайными ребятами из Грэнби.
— Сочувствую, — сказали Лола, — но это да: приходит очередная белая девочка поковыряться в его жизни? Уверена, он такой: нет уж, спасибо.
Бритт вздохнула, положила голову на стол и сказала:
— Я не стану это делать без его голоса. Это будет неправильно.
Алисса припозднилась с пончиками из пекарни Грэнби. Мы стали жевать их, усеивая стол сахаром с корицей и слушая, как ребята показывают по очереди друг другу свои первые серии. Бритт успела взять интервью у Присциллы Мэнсио, которое планировала сократить.
Вскоре после начала Бритт попросила ее рассказать, что она помнит об Омаре.
Присцилла сказала: «Честно, почти ничего, до ареста и суда. Спортивное отделение… Они не участвуют в совещаниях преподавателей».
Бритт: «А что насчет Робби Серено?»
Присцилла: «А, ее парень. Что ж, да. Что про него сразу поняли, это что он непричастен. Он был в лесу на пьянке. Вы же видели те фотографии».
Бритт: «Конечно, но я имела в виду, каким он был?»
Присцилла: [пауза] «Талантливым лыжником. Он не ходил на французский, поэтому я мало его знала, но я вот что скажу: какие-то школьники еще не успевают раскрыться в полной мере, когда приходят к нам. И Робби был незрелым. Шумел в коридорах, такой самоуверенный. Помню его родителей, очень приятные. Отец был португальским иммигрантом, а… или нет — может, они оба были просто португальцами из Новой Англии. Вермонт, рабочий класс. Отец был… может, электриком; поправьте, если ошибаюсь. Робби учился на стипендию. Мой первый муж был португалец, поэтому, когда я познакомилась с Серено на каких-то родительских выходных или где-то еще, я разговорилась с ними.
