…Кирилл, сбросив скорость, пер в уплотнившемся автопотоке прямо, по Московскому шоссе. Потянулись панельки вдоль Коломенской, уплыл назад автовокзал, раскинулась неряшливыми зарослями просторная пойма крохотной Павловки. Вардан хмыкнул, прочтя на автоцистерне: «Ноев Ковчег. Огнеопасно!» Кирилл показал на автомойку, утверждавшую, что «Ноев Ковчег» — это она. Оставив справа понтоватый супермаркет «Барс», на перекрестке с Михайловским встали за аэрографированным бусиком (Юркино словцо) и дальше уже еле тащились.
— Тебе, собственно, куда? — спросил Кирилл, втягиваясь под железнодорожный мост.
Хавшабыч выщелкнул недокуренную «житанину» кому-то на крышу, сверился с электронным блокнотом:
— Дзержинского, четыре.
— А, ну самый центр…
Ему вдруг пришло в голову, что за все время поездки Вардан, в Москве беспрестанно теревший по разным мобилам, ни разу ни одной не достал. На углу Первомайского проспекта и улицы Дзержинского Кирилл повернул направо, к кинотеатру «Дружба», вглядываясь в номера домов, и почти сразу припарковался, забыв обратить внимание на знаки.
— Вон, насколько я понимаю, четвертый… — он ткнул пальцем в сторону пластиковых дверей с темными стеклами под неброской вывеской «Росеврокредитъ».
Кирилл дошел до площади Победы и остановился, не очень представляя собственные дальнейшие действия. «Премия Дарвина… — вернулась вдруг к нему мысль, отогнанная, когда пришлось сесть за руль. — Полный неуд…» Он редко приезжал из Москвы в особо приподнятом настроении, но сейчас у него было ощущение, что его привезли на утилизацию. Он вспомнил, что о его возвращении не знает никто, что из-за накрывшегося телефона он даже мать не предупредил, — и представляя скорое объяснение с нею, скис окончательно.
На уличном базаре среди красноты, желтизны, зелени яблок галдели бабки. На фасаде «Муниципального дома культуры» вывеска «выставки-зоопарка живых рептилий» соседствовала с исполненным в нежно-розовом цвете названием салона красоты: Glamour.
— Он сам тебе сказал, что он ассириец? — спросил Миша.
— Угу. По-моему, не без гордости…
На третий день Кириллова пребывания в этой камере сосед его неожиданно преобразился — причем похоже, что неожиданно и для себя самого тоже. Ни черта не понимающий, не представляющий, чего ждать, Кирилл хватался за любую возможность общения — и малейшие проявления Мишиного интереса к его делюге вызывали в нем с трудом сдерживаемые приступы словесного поноса. Когда Кирилл упомянул, что перед арестом восемь месяцев прогастарбайтил в Шотландии, Мишины матовые глаза вдруг ожили. Оказалось, что сокамерник был там много раз (вот уж чего Кирилл не заподозрил бы), хорошо ее знает и сильно любит. Кирилл принялся охотно рассказывать про Глазго, в пригородах которого провел большую часть времени, про Эдинбург, куда вырывался при первой возможности, — и уже через десять минут, они, перебивая друг друга, перечисляли виски-шопы и бары на Роял Майл, Кирилл вспоминал, что за дринк «Гленливета», дистиллированного в год смещения Хрущева, в The Albanach просят тридцать фунтов (хотя даже тут не пытался делать вид, что дринк тот дринкнул) и подтверждал, что в Cadenhead’s по-прежнему наливают из бочек молты соответствующей крепости cask strength.
Что сидит Миша за бизнес, а не за уголовку, Кирилл поверил сразу (на босяка при всей своей сумрачности он похож не был) — но скорость перехода от угрюмой отрешенности, от отрывистых, через силу цедимых реплик, в крайнем случае кратких рассказов, к азартной до страстности болтовне его поразила. Он мог только догадываться, сколько всего эти три года мужик проносил наглухо запертым в себе. Среди прочего, в соседе обнаружилась редкая эрудиция.
— Ты знаешь вообще, что это за народ? — спросил он, когда радостный Кирилл принялся вываливать на него всю свою безумноватую историю и описывать Амарова.
— Насколько я понимаю, к тем самым, вавилонянам, нынешние ассирийцы имеют все-таки довольно дальнее отношение…
— Сами они свою историю отсчитывают с тех времен, но прямые их предки — ближневосточные семиты, принявшие христианство в первом веке. Тоже, согласись, длинная родословная — сколько из современных наций такую имеют? История у них долгая — и страшная. Их пытались уничтожить как народ со средних веков; еще Тамерлан вырезал почти всех ассирийцев, отказавшихся принять ислам, только немногие спаслись в горах. Турки во время Первой мировой убили два миллиона армян, что всем известно, — но ведь уничтожали они любых христиан и ассирийцев убили не меньше полумиллиона. Из Турции многие бежали в Ирак — где их вырезали в тридцать третьем году, а большинство выживших бежало уже и оттуда. Последних иракских ассирийцев добивают исламские отморозки непосредственно сейчас, в ходе гражданской тамошней войны. В итоге по шарику айсоров разбросало не хуже евреев, только никакого собственного государства у них нет: живут в Иране, Сирии, Армении, России, Штатах, Германии. Сколько их осталось, кстати, неизвестно. По одним оценкам — четыре миллиона, по другим — всего тысяч триста с небольшим… Понятно, что это исчезающая нация. Так что не зря твой Вардан про обреченность говорил. Тема, видимо, ему близкая. Он сам такой — из обреченных. К представителям вымирающих классов и прослоек у него, как у представителя обреченного народа, интерес понятный. И те, и другие озабочены собственной особостью, сохранением себя…
— «Слишком странный, чтобы жить, — процитировал Кирилл Терри-Гильямовский Fear & Loathing, — слишком редкий, чтобы умереть…»
— …Так что, я думаю, ты прав, — поскреб Миша искусанную блохами руку. — Изображать черт знает кого — это был его способ оставаться собой…
— И по этой же логике… — подхватил Кирилл. — Какой он мог придумать способ остаться в живых? Изобразить покойника… — он хмыкнул. — Ну не верю я, что его действительно убили. Вот почему-то не верю — и все…
«…Техпаспорта… Какие могут быть техпаспорта?.. — в очередной раз за сегодняшний день думал Кирилл, выкарабкиваясь из маршрутной „Газели“. — На какие машины?.. Или она все-таки что-то напутала?..» Ответов эти вопросы не подразумевали.
По дороге от автобусной остановки к кварталу панельных многоэтажек надо было миновать фрагмент самой настоящей деревни с фиолетовыми астрами за покосившимися заборами и ветхими наличниками вокруг мутных стекол. На пустыре, заросшем крапивой и полынью в человеческий рост, условные таджики рыли лопатами канаву, их разновозрастные, но вполне еще малолетние дети вкалывали рядом со взрослыми. Закат розовел в осколках стекол могучего обшарпанного бетонного куба. Громыхал промышленный вентилятор.
…Недаром он не хотел общаться с матерью. Первый же звонок ей по купленной, наконец, мобиле (самой дешевой, какая нашлась) дал странный, дурацкий какой-то результат: голосом, в котором слышались одновременно застарелая многолетняя тревога, сдерживаемый укор и скрытая беспомощность (этот тон означал: «что-то случилось»), мать сообщила, что вчера вечером случайно обнаружила в кладовке («вместе с твоими вещами альпинистскими: рюкзаком, ботинками, что там у тебя») некий пакет. С «паспортами транспортного средства», еще какими-то документами — вроде бы на машины, и ключи там же… Если, информируя его об этом, тревогу она как-то скрывала, то, наткнувшись на полнейшее Кириллово недоумение, переполошилась уже в открытую. Любые неожиданности, тем более связанные с сыном, уже лет двадцать воспринимались ею как начало неприятностей. Но Кирилл действительно не был способен ничего объяснить, не имея ни малейшего представления ни о пакете, ни о его содержимом, ни о способе попадания в дом. Ты замок проверяла? Дверь не вскрывали? Ничего не пропало?.. Такие вопросы окончательно вогнали ее в тихую панику.
Поначалу он сам не знал, как ко всему этому относиться, — но несколько раз за сегодняшний день вспомнив бредоватый разговор, констатировал, что ему происходящее тоже, пожалуй, не нравится… Сказать ей, чтоб выкинула этот пакет от греха подальше? И поискала заодно повнимательней: вдруг еще чего интересного найдется?..
Еще мать, разумеется, хотела знать, где он — но ни Анькиного имени, ни тем более адреса Кирилл не назвал…
Во дворе мелкие туго лупили в футбол, отрывисто перекликаясь. Гопота школьного возраста, одинаково сутулящаяся на окруженной пивными бутылками скамейке, слабоумно взгыгыкивая, зазывала присоединиться клацающих мимо хмурых голенастых девиц; те на них, как и на что-либо вокруг, не реагировали. Объявление над помойкой взывало: «Машины перед контейнерами не ставить!!!»
Палые листья пестрели под оббитыми бордюрами. Их сухое бумажное шорканье, и ранние сумерки, и все остальное, всплывающее следом — недалекая уже повсеместная горечь в дымном воздухе, вертлявость разбегающихся из-под ног желудей, колкость каштановых скорлупок: все, что в памяти резонировало раньше, чем в сознании, — означало начало учебного года: зуд трубок холодного накаливания по утрам (черным, сырым, заспанным) и вечерам (тоскливо тянущимся в продленке), пачкающую колени спортивных, с резиновыми штрипками штанов красную дорожку из битого кирпича на школьном стадионе…
