Он ехал к домику! Она слышала, как водитель сбросил скорость, слышала, как замерзший вереск корябает крылья машины. Яркий свет фар проник в дом, осветил стены, а она стояла с пачками денег в руках, превратившись в соляной столб, у нее в голове не осталось мыслей, их как ветром сдуло, она была в панике, но тело ее действовало как бы само по себе, оно стало действовать, а мысли едва поспевали за ним; она почти удивилась тому, что засунула пачки назад в ведерко, плотно закрыла его крышкой, стараясь не шуметь, пробежала по комнате — пол тихонько скрипнул… Звук мотора тем временем приближался. Она открыла дверь сортира, отодвинула в сторону крышку одного из люков и опустила ведерко вниз. А потом выключила фонарь.
Хлопнула дверца машины. Она услышала быстрые шаги и скрежет ключа в дверном замке. Была ночь, и кто-то пытался открыть дверь дачи Майи! Этот человек явно явился сюда с дурными намерениями, подумала она и услышала, как заскрипели проржавевшие петли и кто-то вошел в маленький коридор. Через пару секунд этот человек обнаружит открытое окно. Он обыщет всю дачу. Эва больше не соображала, она чувствовала себя стоящей на палубе горящего корабля; сейчас она наверняка предпочла бы бурлящее ледяное море. Она решительно просунула ногу в «очко». Дырка была слишком маленькая, она не смогла засунуть туда и вторую ногу тоже, поэтому вынула из «очка» ногу, села рядом и просунула туда обе ноги сразу. Опираясь о края дырки, она стала медленно спускаться вниз, в темную дыру, отчаянно болтая ногами в ожидании опоры; наконец ноги ее погрузились в мягкую массу. Она опять услышала шаги — человек ходил по даче; она схватила фонарь и положила его у ног. Потом села на корточки — ей пришлось присесть низко-низко, чтобы плечи тоже ушли в дырку, рука же ее в темноте пыталась нащупать крышку люка, чтобы снова закрыть «очко». Она осторожно поставила ее на место — почти себе на голову. И осталась в кромешной темноте, чувствуя, что проваливается все глубже. Она решила переменить позу: сидеть на корточках было неудобно, она просто села. И продолжала проваливаться. Положила голову на колени. Когда она стояла наверху в сортире и светила вниз фонариком, она почти не ощущала запаха; теперь же зловоние становилось все нестерпимее, ведь она постепенно согревала дерьмо теплом собственного тела. Она сидела на дне выгребной ямы, стараясь дышать как можно осторожнее, упираясь носом в колени; фонарь откатился в сторону, дотянуться до него она не могла. Хлопнула дверь, и она услышала ругань. В доме был мужчина, и он был в ярости.
Дышать приходилось через рот — Эва боялась, что если она будет дышать носом, то из-за проклятой вони тут же потеряет сознание. Она попыталась прислушаться и определить, чем же он занимается там, наверху. Он что-то искал, в этом не было никаких сомнений. Он уже не старался действовать бесшумно, не исключено, что он даже зажег свет, подумала она, и внезапно вспомнила про рюкзак, который оставила на полу в гостиной. И чуть не умерла от страха. А вдруг он видел свет ее фонарика? Нет, это вряд ли. Но рюкзак на полу — поймет ли он, что она все еще в доме? Тогда он наверняка перевернет все вверх дном, чтобы найти ее. А может быть, он как раз этим и занимается сейчас. Он может в любой момент войти в сарай и распахнуть дверь сортира. Но станет ли он отодвигать крышки? Придет ли ему в голову заглянуть вниз? Она еще сильнее вдавила нос в колени, осторожно дыша ртом. На короткие мгновения наступала тишина, потом она снова слышала шум. Через несколько минут она услышала звук приближающихся шагов. Он был в коридоре. Что-то со стуком упало, потом раздались новые проклятия. Он затопал по полу. Снова стало тихо. Она представляла себе: вот он стоит, смотрит на дверь сортира и думает о том, о чем на его месте подумал бы каждый: кто-то прячется там, за дверью. Он сделал еще несколько шагов. Эва пригнулась и стала ждать; услышала, как он с силой, наверное ногой, распахнул дверь. На несколько секунд жизнь ее прекратилась, она вся превратилась в дрожащую массу, состоящую из страха и пульсирующей крови; вдруг все остановилось, дыхание, сердце, а кровь стала тягучей, как густая каша. Возможно, он в метре от нее; возможно, он слышит ее дыхание; она перестала дышать, чувствуя, что ее легкие вот-вот разорвутся. Каждая секунда длилась вечность. Потом она снова услышала шаги — он уходил; затем остановился у верстака. Эва сразу же подумала, что ему, должно быть, понадобилось в туалет, если он будет искать долго, ему наверняка скоро понадобится в туалет, и тогда он вернется, отодвинет одну из крышек и станет мочиться в одну из дырок. Тогда он намочит либо ее ноги, если выберет «очко» у стены, либо голову, если предпочтет соседнее. А если он включит свет, то увидит, что кто-то сидит там внизу, в темноте, сжимая между ног ведерко из-под краски. Она не могла понять, кто бы это мог быть. Майя сказала ей не всю правду, о чем-то она умолчала; это Майя втравила ее в эту кошмарную историю так же, как и раньше; она проделывала это тысячи раз; это Майя предоставила ей возможность заполучить эти деньги, целую кучу; ей самой это даже в голову бы не пришло, ей надо было лишь немного денег на еду и чтобы счета оплатить, зачем ей больше? Она вообще могла бы отдать ему все, не исключено, что они могли бы поделить деньги между собой; почему все деньги должны достаться только ему, у него на них не больше прав, чем у нее; они с Майей были подругами детства, они всегда всем делились. И Майя назначила наследницей именно ее. Сейчас мужчина рылся в ящиках с инструментами и разным барахлом, он совершенно не боялся, что его кто-то может услышать, он был в ярости, судя по производимому шуму, дача после его поисков наверняка будет выглядеть как поле брани. Она подумала, что он, возможно, решит заночевать, уляжется на одну из кроватей под теплую перину, а она будет сидеть здесь, в куче дерьма, ноги ее потеряют всякую чувствительность, даже гангрена может начаться, а если она просидит здесь до утра, то просто умрет от холода, отчаяния и этого чудовищного зловония. Господи, только бы это был обычный вор, такой же, как она сама, тогда ему придется уехать еще до того, как станет рассветать. Оставалось надеяться только на это. Она надеялась, а он ходил по всей даче и искал, искал, искал… Она почувствовала, что становится какой-то вялой, ей захотелось спать, подумала, что ни в коем случае не должна заснуть, но голова и тело уже не слушались ее, да и запах не казался таким нестерпимым, а может быть, она уже потеряла всякое обоняние. Как хорошо было бы немного вздремнуть; внезапно ей пришло в голову, что, возможно, выбраться наверх будет трудно; как она сможет выпрыгнуть из этой скользкой, похожей на болото массы, в которой она сидела; что, если она так и останется сидеть здесь, так и умрет здесь с двумя миллионами в кармане. Может, ей стоит закричать, позвать на помощь, выбраться и скинуть с себя одежду; уж лучше она поделится этими чертовыми деньгами с этим бедолагой, который возится там, наверху, и не знает, где еще искать. Некоторое время она размышляла об этом, но вдруг наверху наступила тишина — наверное, он лег на диван, забрался под клетчатый плед. Может быть, слазил в подвал и нашел себе бутылку красного, подогрел его на газовой горелке, добавил сахара; горячее и сладкое красное вино, грубый шерстяной плед и немного огня в камине. Она пошевелила пальцами, чувствуя, что они немеют. Она как бы закрылась от холода, от запаха; она закрыла глаза, мозг, оставила открытой лишь маленькую щелочку на тот случай, если ему придет в голову вернуться, чтобы помочиться или чтобы продолжить поиски, но щелочка становилась все меньше и меньше. Эва все больше погружалась в темноту, и последняя мысль, которая пробежала в ее голове, была: «Господи, как же я здесь очутилась?»
Послышался сильный грохот.
Эва вздрогнула. Она подняла руки, стукнулась локтями о полусгнившую древесину. А вдруг он это услышал? Дом ведь старый, стены старые, и здесь так тихо… Потом до нее дошло, что это хлопнула дверь — он вышел из дома; он стоял прямо за сортиром, сделал три-четыре шага и остановился. Эва ждала, напряженно прислушиваясь, пытаясь понять, что же он делает; она застыла, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Вдруг он закашлялся, и сразу же послышался знакомый звук: звук сильной струи, обрушившейся на мерзлую землю. Он стоял и мочился. Эти мужики все одинаковы, подумала она, они такие ленивые, им лень даже до сортира дойти, предпочитают все делать на улице; но наверняка именно это спасло ее — он ее не нашел. Она чуть не рассмеялась громко от облегчения. Он все еще стоял на улице и мочился, наверное, долго терпел. Может, еще и пива выпил, а теперь вот собрался уезжать. Странно все-таки, что он не поискал внизу, в туалете, видно, фантазия у него бедновата, решила она. Уж она-то точно потыкала бы в дерьмо на дне ямы лыжной палкой, если бы ей не повезло и она не нашла ведерко. Надежда на то, что скоро все кончится, становилась все сильнее, а вместе с надеждой появилось ощущение, что она промерзла до костей, что все тело у нее одеревенело, не говоря уже про вонь — она стала совсем невыносимой. Он снова вошел в дом. Который же сейчас может быть час, сколько времени я уже провела здесь, подумала она, делая над собой усилие, чтобы дышать спокойно. Снова послышались разные звуки: стук дверей, ящиков, шаги туда-сюда. Возможно, уже наступило утро и стало совсем светло, он мог сорвать с окон шторы и начать искать снова — при свете дня. Тогда он непременно снова зайдет в сортир, и тогда-то уж он точно поищет в дерьме — а что, если его, как молния, вдруг озарит такая догадка — пришло же это в голову ей самой! Она попыталась представить себе выражение его лица, когда он обнаружит ее голову и поймет, что она сидела там все это время, его удивление и ярость, а может быть, только испуг и ужас, если совесть его чиста. Она услышала, как хлопнула дверь, как повернулся ключ в замке. Не могла поверить, что он действительно уезжает. Она продолжала сидеть на дне выгребной ямы, прислушиваясь: шаги действительно удалялись по вереску, и наконец — нет, это было так замечательно, что она даже не смела в это поверить, и все же надеялась именно на это. Хлопнула дверца автомобиля! Эву трясло. Мотор с урчанием завелся; она даже всхлипнула от облегчения; мотор работал; она по-прежнему не двигалась, ждала; машина совершала какие-то маневры, возможно, он разворачивался. Она слышала, как ветки скребут о металл, на какое-то мгновение звук мотора стал тише. Потом он прибавил газа. Он наверняка уже выехал на дорогу, переключил скорость и уехал, звук мотора становился все тише и тише и, наконец — наконец! — совсем затих.
