Ворвавшись на кухню, Арманд бросил на стол газету и начал кричать:
- Не могут написать честно: фабрика потерпела поражение, рабочие победили.
- Не так это просто, Арманд, - начал объяснять отец. – У нас появился долгий путь, чтобы, наконец, к чему-нибудь придти. Из Вашингтона приехали эксперты, чтобы во всем разобраться. Рабочим надо проголосовать за профсоюз, если они этого хотят. Возможно, они будут против этого…
В глазах Арманда загорелся огонь.
- Никогда в ближайший миллион лет, папа. Дядя Виктор говорит…
- Я знаю, Арманд, я знаю, - прервал его отец, и Арманд подумал, что тот шутит. Отец давно уже не шутил. – Послушай, Арманд, я над этим долго думал. Если хочешь оставить школу и работать на фабрике – пожалуйста. Вперед. Теперь другие времена. Возможно, нам нужны такие молодые и крепкие парни, как ты, чтобы поддержать перемены к лучшему.
Арманд аж вскрикнул от восхищения, он подскочил со стула, сжав руки над головой, будто Джо Луи, получивший корону чемпиона мира. Я видел, как помрачнело лицо отца, и подумал о том, как окончу школу и принесу домой диплом, который будет висеть на стене у меня в комнате.
Церковь.
Еще раз я опустился на колени у скамьи в тени между окон, наблюдая за нескончаемым потоком спешащих покаяться грешников. Еще раз, я почувствовал необходимость в раскаянии, и сделать это самому, прошептать священнику о грехе, который я совершил. Убил. Я нарушил пятую заповедь. Все мои предыдущие грехи оказались пренебрежительно мелкими, незначительными и легко отпускаемыми, например, прикосновение к груди тети Розаны. Если я нашел трудным признаться в маленьких грехах, то, как теперь было произнести слова, чтобы описать акт убийства? Я содрогнулся, ожидая реакцию священника. Раньше я учил в школе, что ход исповеди не может быть нарушен, что священник должен сидеть и слушать беззвучно, не произнеся ни слова. Став на колени в темном углу, где отблески горящих свечей отражались от тусклых стен, я осознал, что о своем акте я уже не смогу прошептать на ухо священника. Я оскорбил Всевышнего – того, кто сотворил мир и меня.
Прости меня, дорогой Иисус.
И мне стало не хватать воздуха.
Кающиеся в грехах заходили и выходили. Свечи мерцали. Низко опустившееся вечернее солнце отпечаталось на стене через оконный витраж с изображением конца света.
Никаких знаков. Чего еще мне было ожидать?
Спустя какое-то время, я вышел из церкви.
Заголовок в «Таймс»:
«РАССЛЕДОВАНИЕ УБИЙСТВА ЗАШЛО В ТУПИК.
УБИЙЦА НЕ НАЙДЕН. СЛЕДСТВИЕ ОСТАНОВЛЕНО.
Поиск Хирва Буаснё и ножа, которым предположительно три недели назад было совершено убийство Рудольфа Туберта, не привел ни к чему. Полиция сегодня объявила, что это дело закрыто, за отсутствием…»
Я не стал рвать газету. Прочитав эту статью, я не почувствовал ни облегчения, ни страха.
Я себе сказал: «Если они когда-нибудь найдут Хирва Буаснё, то я сдамся полиции», - я подумал о Cиднее Кертоне в «Повести о Двух Городах», которую мы изучали в «Сайлас Би»). – Это будет лучшее из того, что можно сделать, и из всего, что я когда-либо сделал».
Но я не чувствовал благородства, подобно Cиднею Кертону.
Я вообще не чувствовал ничего.
Я взял у матери ножницы, вырезал статью из газеты и положил это вместе со свернутыми в рулон стихами и рассказами, лежащими на полке в туалете, вместе с синей косынкой дяди Аделарда.
Дом, в котором не спят. Сюда все время кто-нибудь приходит. Ты просыпаешься посреди ночи и слышишь приглушенные голоса и мягкие шаги, и даже если напряжешь уши и не услышишь ничего, то все равно тебе ясно, что кто-то продолжает молча стоять у гроба и смотреть на покойного.
По ночам у гроба всегда оставались мужчины, давая женщинам возможность поспать. Во время похорон на женщин ложилось тяжелое бремя. Им надо было готовить еду и подавать ее на стол вместе с напитками, заботиться о детях и содержать дом в чистоте – все, что было необходимо делать всегда, и что не могла остановить смерть даже самого близкого человека. Когда наступал вечер, то на помощь матери приходили ее сестры и сестры отца, и они продолжали заниматься всей работой по дому, пока сами не падали на кровать. Тетя Розана так и не прибыла на похороны Бернарда. Ее не оповестили – ни у кого не было ее адреса, чтобы ее найти. Когда она уехала из Монумента, то от нее не пришло ни одной открытки или письма.
- Она собиралась открыть парикмахерскую в Монреале, - как-то сказал я отцу, когда он говорил о том, что никто не знает, как с нею связаться.
Губы отца искривились в презрении.
- Розана откроет бизнес? Бред собачий. Вероятно, она где-нибудь в полной готовности в чьей-нибудь постели.
Лежа на кровати, я вслушивался в звуки приходящих и уходящих, чтобы побыть у гроба в течение ночи. Голоса спорили внутри меня.
«Ты убил его».
«Сердечный приступ. Бернард умер от сердечного приступа».
«У восьмилетних не бывает сердечного приступа».
«Редко, но бывает», - как сказал доктор Голдстейн».
«Доктор Голдстейн так же может ошибиться. Он – не Всевышний».
«Бернард всегда был очень худым».
«Это – не повод для смерти».
«Пожалуйста, оставь меня одного».
«Нет, я не оставлю тебя, потому что здесь – твоя вина».
Спор начинался с малого, и в течение ночи голос внутри меня предъявлял мне обвинение за обвинением. Я начинал дрожать от ужаса, потому что голос был мной, а я был этим голосом.
На протяжении дня, я скорбно подходил к гробу и становился на колени. Я проговаривал молитвы за его упокой, стараясь не смотреть на неподвижно лежащее в гробу тело Бернарда. К вечеру на второй день я заставил себя посмотреть на него. Его плоть начала менять окраску, стала бледней и вместе с тем темней. Черты его лица, казалось, стали грубее – губы распухли, ноздри округлились. Он изменялся на наших глазах, но никто ничего об этом не промолвил и слова. Может быть, никто этого и не заметил, а, может быть, Бернард изменился лишь только для меня. Я выбежал из комнаты, наполненной душными запахами увядших цветов, в которой еще было и очень тесно.
Дядя Аделард нашел меня под навесом.
Он сел на старый стул из кухни, который отец выставил, чтобы выкинуть, потому что его ножки уже шатались. Он посмотрел на меня. В его глазах была все та же застарелая печаль, которая так хорошо мне была известна, и мой гнев покинул меня, и оставив после себя пустоту.
Первое время я не знал, как приблизиться к дяде Аделарду, чтобы рассказать ему обо всем, что произошло. Он бы на многое мне ответил. Но теперь я колебался.
- Когда умер дядя Винсент… - начал я.
- Да… я знаю, что ты сейчас чувствуешь, Пол. Он был моим братом так же, как и Бернард был твоим…
- В тот день на кладбище… - пытался я взять себя в руки. - Вы сказали, что Винсент умер, потому что вы… - и я почти добавил: «Из-за исчезновения». Но я промолчал.
- Я долго винил себя, Пол, - продолжил он. – И, кажется, продолжаю себя винить. Но я свыкся с этим…
- За что вы себя вините?
- За то, что я не сделал ничего, чтобы ему помочь. Он страдал от адской боли, но держал это в себе, никому об это не говоря. Он сказал об этом только мне, заставил поклясться, что никому не расскажу. Он проснулся среди ночи, обнял меня и сказал: «Не говори Папа…», и я не сказал никому, а должен был рассказать отцу. Я использовал исчезновение, чтобы ему помочь…
- Помочь исчезнув?
- Я использовал исчезновение, чтобы пробраться в «Аптеку Лакира» и найти одно лекарство. Я о нем слышал. Оно называлось «Паригорик», в нем содержался один наркотик для снятия боли. Я нашел «Паригорик» и принес ему. Он уснул. И знаешь, Пол, я не думал, что боль была настолько сильной, чтобы он от нее умер. Его измучила боль, и он только хотел, чтобы я помог ему, и чтобы никто об этом не узнал. Если это могло сделать его счастливым, то я был рад поступить именно так. Ранее я использовал исчезновение, чтобы приносить ему игрушки, для чего по ночам я взламывал двери детских магазинов. Для него я был готов на все. Я любил его, хранил все его тайны. Я использовал исчезновение, чтобы помочь ему избавиться от боли. Но он все равно умер. Он бы выжил, если бы не я. Я мог бы рассказать о его боли родителям… - на его глазах собрались слезы. – Я не думал, что он умрет.
В сочувствии я коснулся его руки, и мне уже было ясно, что я ничего не смогу ему рассказать. Винсент и Бернард умерли по-разному. Дядя Аделард никого не убил. Смерть Винсента не была актом мести.
Я оставил его и стал на колени у гроба. Я не молился, я лишь смотрел на бледное хилое тело, которым когда-то был мой брат.
«Мне жаль, Бернард, мне жаль».
