Он прошел в спальню и нашел в шкафу безразмерное платье-рубашку. Вроде бы на него налезет. Порывшись в комоде, он обнаружил темный парик и широкополую соломенную шляпу. Поэт надел платье, парик, шляпу, посмотрелся в зеркало и решил, что он красавица.
Обход кухни принес ему новые трофеи: большой двойной пакет для покупок и пачку газет. Он отнес их в гостиную, положил на пол рядом с телом своей самой последней возлюбленной. Снял с Пегги окровавленный халат и вынул ножовку. Опустив пилу, он закрыл глаза, но продолжал чувствовать острый запах крови. Потребовалось всего несколько минут, чтобы расчленить тело. Светло-желтый ковер стал темно-красным.
Он вышел на балкон и взглянул на реку автомобилей, текущую по Сансет-стрип. «Интересно, куда все эти люди едут?» – мелькнуло в голове. Потом вернулся к своей двадцать третьей возлюбленной, взял ее отделенные от тела руки и ноги, отнес их на балкон и бросил вниз, наблюдая, как они исчезают в темноте, повинуясь, казалось, не закону земного притяжения, а его могуществу.
Остались голова и торс. Торс он не тронул, а голову завернул в газеты и поместил в пакет из-под продуктов. Со вздохом он покинул квартиру, пересек затихший дом с электронной системой охраны и вышел на улицу. У края тротуара он стащил с себя платье Пегги Мортон, снял парик и шляпу и бросил их в канаву. Он твердо знал, что побывал на всех мыслимых войнах человечества и вышел из них победителем.
Поэт вынул свой трофей из мешка и двинулся вперед. На углу стоял молочно-белый «кадиллак». Как раз то, что нужно. Он опустил голову Пегги Мортон на капот. Это было объявление войны. В уме мелькали военные лозунги. Один из них прицепился и неотвязно вертелся в голове, как назойливый мотив: «Трофеи забирает победитель». Он сел в свою машину и отправился на поиски пирушки для спартанцев.
Благожелательные голоса направили его на бульвар Санта-Моника. Он медленно ехал по крайней правой полосе. Руки немели в тугих резиновых перчатках. Машин было мало, тишина помогала ему слушать и слышать мысли молодых людей, подпиравших фонарные столбы или развалившихся на скамейках у автобусных остановок. Перехватить их взгляд было нелегко, а еще труднее сделать выбор, основываясь только на внешности, поэтому он смотрел прямо перед собой, доверившись голосу судьбы.
Возле Пламмер-парка его встретили крики, свист, грубые приглашения и намеки. Он не остановился. Лучше вообще ничего, чем такая гнусность.
Он пересек Фэйрфакс, радуясь, что выезжает из «Города мальчиков». Ему удалось пройти сквозь строй, он мог вздохнуть с облегчением. Но на Крессент-хайтс пришлось затормозить на красный свет, и голоса, донесшиеся с тротуара, ударили его, как шрапнель:
– Отличная травка, Птичник. Гонишь папикам хорошую дурь, огребаешь приличные бабки. Все сметаешь подчистую.
– Ты в мои дела не лезь. Что я там сметаю, это мне видней. Я тебе кто, мусорщик?
– Это была бы не такая уж плохая мысль, красотуля моя. Мусорщики получают социальную страховку. А вот папики получают триппер.
Они расхохотались в три голоса. Поэт посмотрел на них. Два блондина и прихвостень. Он стиснул руль с такой силой, что онемевшие руки ожили. Их свело судорогой, он непроизвольно дернулся и нечаянно задел клаксон. Голоса затихли, когда раздался гудок. Он чувствовал на себе взгляды всех троих. Свет сменился на зеленый и напомнил ему о магнитофонной пленке, вползающей через окровавленные отверстия. Он не тронулся с места. Бежать сейчас значило бы проявить трусость. Раковые клетки поползли по ветровому стеклу.
– Ищешь компанию? – раздался тихий голос у пассажирского окна.
Это был прихвостень. Не отрывая взгляда от зеленого глаза светофора, поэт мысленно перебрал имена и лица всех своих двадцати трех возлюбленных. Эта своеобразная литания помогла ему успокоиться.
– Я спросил: тебе нужна компания?
Он кивнул. Раковые клетки исчезли при этом акте мужества. Он заставил себя повернуть голову, открыть дверцу и улыбнуться. Прихвостень улыбнулся в ответ. Ни единой искры узнавания не промелькнуло в его взгляде.
– А ты, как я погляжу, из молчунов, да? Ну что ж, смотри, смотри. Я и сам знаю, что великолепен. У меня есть хаза неподалеку от Ла Сьенега. Пять минут, и Птица Ларри унесет тебя прямо в рай.
Пять минут растянулись в двадцать три бесконечности. Двадцать три женских голоса сказали: «Да». Он кивал, чувствуя, как теплая волна накрывает его с головой.
Они подъехали к стоянке мотеля и припарковались. Ларри шел впереди. Войдя в комнату и закрыв дверь, он прошептал:
– Пятьдесят. Деньги вперед.
Поэт вынул из кармана своего обтягивающего трикотажного костюма две двадцатки и десятку и протянул деньги Ларри. Тот спрятал их в коробку из-под сигар на тумбочке у кровати и спросил:
– Как тебе больше нравится?
– По-гречески, – ответил поэт.
Ларри засмеялся:
– Тебе понравится, куколка. Считай, тебя не трахали, пока тебе не встретился Птичник.
– Нет, – покачал головой поэт. – Ты все перепутал. Это я хочу тебя трахнуть.
Ларри сердито засопел.
– Приятель, ты все перепутал. Не меня трахают в попу, а я. Я рвал задницы еще в средней школе. Я Ларри Птич…
Первая пуля угодила ему в пах. Он стукнулся спиной о сервант и соскользнул на пол. Поэт встал над ним и запел:
Вперед, Маршалла храбрые сыны!
Вперед по полю, знаменем осенены!
Пока над нами реет это знамя,
Победа навсегда пребудет с нами!
Глаза Ларри ожили. Он открыл рот. Поэт сунул в этот рот дуло пистолета с глушителем и выпустил шесть пуль подряд. Затылок Ларри взорвался вместе с сервантом за его головой. Поэт вынул пустую обойму и перезарядил пистолет, потом перевернул мертвого потаскуна на живот, стащил с него брюки и боксерские трусы. Он раздвинул ноги Ларри, втиснул ствол в анус и семь раз подряд нажал на курок. Последние два выстрела отразило рикошетом от позвоночника. На выходе они разорвали яремную вену, и гейзеры крови брызнули в наполненный запахом пороха воздух.
Поэт распрямился, сам себе удивляясь: оказывается, он еще может держаться на ногах! Он поднял обе руки к глазам и убедился, что они не дрожат. Стащил резиновые перчатки и почувствовал, как начинает циркулировать кровь. Руки ожили. Итак, он двадцать три раза убивал из любви, а теперь вот убил из мести. Он способен приносить смерть мужчинам и женщинам, возлюбленным и насильнику. Он опустился на колени рядом с трупом, зарылся руками в гущу мертвых внутренностей, потом зажег в комнате все огни и кровавыми мазками написал на стене: «Я не клоун Кэти».
Теперь, поняв это, поэт задумался, как возвестить новость всему миру. Он нашел телефон, набрал справочную и попросил номер отдела убийств департамента полиции Лос-Анджелеса. Потом набрал этот номер, барабаня окровавленными пальцами по тумбочке, пока в трубке раздавались длинные гудки. Наконец недовольный грубоватый голос ответил:
– Отдел убийств и ограблений. Офицер Хаттнер слушает. Могу я вам помочь?
– Да, – ответил поэт и объяснил, что очень добрый детектив-сержант спас его собаку. Его дочка хочет послать хорошему полисмену «валентинку». Имени она не помнит, но запомнила номер жетона – одиннадцать – четырнадцать. Не будет ли офицер Хаттнер так добр, не передаст ли весточку хорошему полисмену?
– Дерьмо, – пробормотал себе под нос офицер Хаттнер, а в трубку сказал: – Да, сэр, какую весточку?
– Пусть начнется война, – ответил поэт.
Потом выдрал из стены провод и швырнул телефонный аппарат через всю окровавленную комнату мотеля.
Ллойд приехал в Паркеровский центр на рассвете, перебирая в уме возможные последствия своей вспышки на вечеринке у Датча. Мысли стучали в голове, как цимбалы, сошедшие с ума. Каковы бы ни были эти последствия – от официального обвинения в оскорблении действием до порицания по службе, – ему суждено стать объектом дознания со стороны отдела внутренних расследований, а это значит, что его отстранят от работы и не дадут расследовать убийства. В самом крайнем случае поручат какое-нибудь грошовое дело об ограблении. Пора переносить расследование в подполье. Чтоб ни департамент в целом, ни – уж тем более! – ищейки из ОВР не могли его отыскать. Он еще найдет время извиниться перед Датчем. Главное, взять убийцу, даже если это будет стоить ему карьеры.
Ллойд бегом преодолел шесть лестничных маршей до своего кабинета. На столе у него лежала записка от ночного дежурного: «„Жетон номер 1114. Пусть начнется война“. Скорее всего псих. Хаттнер». Скорее всего, решил Ллойд, это началась психологическая война со стороны ОВР. От религиозных фанатиков тонкости не жди.
Ллойд прошел по коридору в столовую для младших офицеров, моля Бога, чтобы там не оказалось никого из ночной смены. Ему предстояло долгое время пробыть на улице. На одном кофе не продержаться.
